Пак с Волшебных холмов

Рим марширует вперед,
Под ноги Рим не глядит:
Пусть разбегается Мелкий Народ
Из-под колес и копыт.
Мы же за вашей спиной
В стаю собьемся, ворча,
Чтобы решающий выиграть бой
Хитростью вместо меча.

Мы – мелюзга, мелкота,

Ростом не выше куста,
Но чужаки неспроста
Наши обходят места.
Мы – незаметный народ,
Ржавый нарост на сосне,
Червь, пожирающий плод,
Или заноза в ступне.

Радостно крыса на зуб

Пробует в трюме канат;
Плющ, убивающий дуб,
Так же доволен и рад.
Любо и нам средь лесов и болот
Труд свой бесшумный вершить,
Зная, что час наш придет, —
Можно пока не спешить.

Нет, наш народ не силен,
Если же в сильных нужда —
Тайной тропою из дальних сторон
Мы проведем их сюда.
Новое рабство нас ждет,
Но обратится во прах
Ваша твердыня – и Мелкий Народ
Спляшет на ваших гробах!

Мы – мелюзга, мелкота,

Ростом не выше куста,
Но чужаки неспроста
Наши обходят места.
Мы – незаметный народ,
Ржавый нарост на сосне,
Червь, пожирающий плод,
Или заноза в ступне.

Гэл чертежник

* * *

Если впрямь ты пророк – честь тебе и хвала!
Прослывешь повсеместно ты важною шишкой —
Кроме лишь одного небольшого села,
Где рожден ты и где тебя помнят мальчишкой.

И пока обличитель обидчив и юн,

В дневнике своем пишет он горькие строки:
Что в глазах земляков он всего лишь хвастун…
Но пророкам на пользу такие уроки.

Всех богатств ниневийских, развеянных в дым,

Всех раздумий во чреве кита и во храме
Сто. ит тот городок, где соседям твоим
Дела нету, с какими ты знался царями.

Кем бы ты ни прослыл – только в отчем краю

Узнаёшь настоящую цену свою.

Дождь, заладивший после обеда, вынудил Дана и Уну затеять игру в пиратов на Маленькой Мельнице. Если вы не боитесь крыс, шмыгающих в углу, и остьев овса, лезущих в ботинки, чердак с его люком и надписями на стропилах о море и о любимых подругах – самое распрекрасное место. Он освещается небольшим окном, так называемым утиным окошком, из которого можно увидеть ферму «Липки» и место, где убили Джека Кейда.

Забравшись вверх по чердачной лестнице (они называли ее «грот-мачтовым древом», как в балладе о сэре Эндрью Бартоне, и она была «отполирована до лоска руками моряков», как говорится в той же балладе), они увидели, что на Утином подоконнике сидит какой-то человек.

Он был одет в светло-лиловый камзол и такого же цвета узкое трико, и он что-то деловито зарисовывал в книжечку с красным обрезом.

– Присядьте, присядьте! – крикнул сверху Пак, устроившийся на стропилах. – Полюбуйтесь, как красиво получается! Сэр Гарри Доу – прошу прощения, Гэл! – говорит, что моя голова – наилучший образец для гаргойля.

Человек засмеялся, вскинув голову в темном бархатном берете, и его полуседые волосы буйно рассыпались по сторонам лица. На вид ему было никак не меньше сорока лет, но глаза в окружении веселых морщинок блестели совсем молодо. На поясе у него висела узорчатая кожаная сумка неизвестного назначения.

– Можно нам посмотреть? – спросила Уна, смело выступая вперед.

– Конечно… пожалуйста! – ответил он, подвигаясь на подоконнике, и снова пустил в ход свой серебряный карандашик. Быстрые, опытные пальцы набрасывали портрет Пака, сидевшего терпеливо, с неподвижной ухмылкой, как бы приклеенной к его широкому лицу.

Вскоре художник полез в сумку, вытащил из нее тростниковое перо и ловко подровнял кончик маленьким ножом с костяной ручкой, сделанной в форме рыбки.

– Вот отличная штука! – воскликнул Дан.