Пахарь

— О других поговорим в следующий раз. Объясни мне, почему ты не растешь профессионально?

— Уже воспитываешь! Так почему я не кандидат?

— Я имею в виду не формальную сторону, а творческую.

— Меня удовлетворяет достигнутое. Веришь?

— Странно. Настолько странно, что позволь не поверить.

— И правильно, не верь. Но меня действительно вполне удовлетворяет служебное положение, зарплата, отсутствие проблем. Меня удовлетворяет даже то, что я холостяк.

— Не юродствуй. Ни одно живое существо еще не сказало тебе: «Папа!»

Он померк, но лишь на минуту.

— Не дерись, — сказал он. — Я сейчас ищу, кого бы удочерить. Что скажешь по этому поводу? Валентина отпадает, ее я уже удочерял. Кстати, твой рабочий день кончился, — он потянул рукав пиджака, обнажая часы.

— Тебя самого надо усыновить.

— Усынови, это будет распрекрасно, — согласился он сразу. — К тебе вечером можно?

— Ко мне нельзя.

— А ко мне можно. Поехали! Посидим, пообщаемся.

У меня перед глазами всплыла ненавистная лисья шапка.

— Ладно, — сказала я. — Позвоню домой, пусть мальчики ужинают без меня.

Он не ждал согласия и опешил. Заморгал. Протер глаза. Они у него стали ясные-ясные.

— Предлагаю руку и сердце! — провозгласил он и протянул мягкую влажную ладонь.

XII

Мы сели в семерку и поехали по Шота Руставели. У меня было такое чувство, словно я занялась недозволенным и на меня уже оглядываются, но еще не делают замечаний — надеются, что одумаюсь сама. Это было старое, но давно уже не посещавшее меня чувство неуважения к себе. Я настолько отвыкла от него, что перестала о нем вспоминать. Но оно явилось и теперь выжидало момента, чтобы заявить о себе в полный голос. «Хватит назиданий, не маленькая, — отмахнулась я. — Миллионы людей живут так и счастливы, а те немногие, кто так не живет, постоянно жалеют об этом. Ого! — подумала я, оглядывая себя как бы со стороны. — Это что еще за веяние? Да так порядочность недолго принять за неполноценность. Ничего себе поворотец на сто восемьдесят градусов!»

Трамвай ехал страшно медленно, и беременная женщина, шедшая в ту же сторону, полторы остановки маячила перед глазами. Только потом мы ее обогнали.

— Трамвай что тебе напоминает? — спросил Кулаков.

— Ничего, — огрызнулась я.

— А мне — вымученную улыбку человека, которому плохо. Теперь у нас есть метро, и мы хотим, чтобы другие виды общественного транспорта работали так же четко.

Иногда он бывал умен, даже очень, а иногда — недалек. К своему счастью, он не мнил о себе высоко, когда видел, что умен, и не огорчался, замечая, что недалек. То, что получилось при сложении, вполне его устраивало. Оля, да тебе какое дело? Но дело было, раз я думала об этом, сопоставляла, оглядывалась назад.

— Не верю, что ты едешь со мной, — вдруг сказал он. — Если ты останешься, я смогу ответить на вопрос, как люди начинают новую жизнь.

— Когда место одной женщины занимала другая, ты разве не говорил себе, что начинаешь новую жизнь?

— Никогда! — с жаром возразил он. — Ты не какая-нибудь другая, ты — это ты. Если бы я знал, что достоин тебя, я бы и к работе стал относиться по-другому, разбудил бы в себе честолюбие и, наверное, стал бы как все. Стал бы человеком из единого строя.

— Бойцом! — поправила я.

— Бойцом! — повторил он, теряясь. Ему было необычно видеть себя бойцом, воображать себя бойцом, решительно отстаивающим дорогие ему взгляды.

Мы вышли. Еще острее, чем в трамвае, я почувствовала, что предаюсь недозволенному. Но не ужаснулась и не остановилась, как перед светофором с красным светом. Я вспомнила только, при каких обстоятельствах испытывала это чувство укоряющего, глубочайшего стыда. Когда могла помочь и не помогала, а мне потом помогали, не укоряя тем, что я в свое время не поступила так же, и я получала урок истинной доброты и порядочности. Когда бывала черства, высокомерна и себялюбива, а мне отвечали не тем же самым, не буквальным следованием пословице «долг платежом красен», а вниманием и дружелюбием. Когда бывала невнимательна к родителям или невысоко ставила их мнение и советы, а они продолжали все для меня делать. Когда ловчила, а мне давали понять, что я буду гораздо счастливее, если перестану прибегать к разного рода недозволенным приемам. Я вычистила потом из своего характера этот хлам, и жить стало лучше и легче; фальшь не создает ничего прочного. Воцарился душевный мир и длился долго-долго. Теперь же он грозил разрушиться…

— Ты чего? — спросил Кулаков. — Воспарила куда-то, отсутствуешь. Угрызения совести?

— Какой ты проницательный! — сказала я.

— Женщинам со мной плохо. Они о чем-нибудь подумают, а я знаю, о чем. Я все это тонко улавливаю. Получается, как будто подглядываю. И промолчать не в силах, каждая мысль просится на язык. Недержание речи. Скажу, а потом спохватываюсь: зачем? Путного из этого ничего не выходило, одни недоразумения.

— Перестань, а то поколочу! — предупредила я.