Пахарь

— Я здорова, — сказала я, — и ничего не случилось, только я очень устала. Скорее ложитесь, тогда и я смогу лечь.

Я обняла сыновей и пожелала им спокойной ночи. Они не знали, что со мной, но видели, что я не такая, как всегда. Я заперлась в ванной. Отмыться от липкой, въедливой грязи! Холодные струи с силой ударяли по телу. Сознание прояснилось, озноб прекратился окончательно. Я удивилась стремлению воспаленного мозга переложить вину на кого-нибудь, отыскать виноватого в нашем большом и сложном мире и воздать ему по заслугам. В старину после такого уходили в монахини, отрекались от всего мирского, вымаливали у бога прощение. Какое наказание могла наложить на себя я? «Дай спокойно работать Диме, не дергай его, не смущай неисполнимыми прожектами, — сказала я себе. — Стойко неси свою ношу. Смиряй себя. Устремляй свой взор не вглубь себя, а от себя. Мир велик, мир необъятен, и ты непременно найдешь в нем то, что возвысит тебя и сделает счастливой».

Стало холодно. Я долго растирала тело полотенцем. Зазвонил телефон. Кое-как накинув халат, я стремглав бросилась к аппарату и подняла трубку.

— Оля, это я! — возвестила трубка бодрым Диминым голосом. — Как живешь-здравствуешь?

— Спасибо, — поблагодарила я. — Дети здоровы, я тоже. Как всегда, скучаем. Как всегда, ждем.

«Не лги! — взвинтился внутренний голос. — Сегодня вечером ты не скучала и не ждала…» Я замолчала. Опять навертывались слезы.

— Алло! Алло! Не слышу!

— Я обрисовала тебе настроение семьи. Мы ждем тебя!

— К сожалению, у меня нет крыльев.

— Выкладывай, пожалуйста, свои новости.

— Скучаю, как и вы.

— Это давно уже не новость. — Он всегда говорил, что скучает, сильно скучает, и я даже усматривала в этом какое-то ханжество, мелочное желание уколоть. Сейчас же я все воспринимала буквально. Скучает — значит, скучает, и никаких иносказаний, домыслов и иронии. — Целую тебя за то, что ты скучаешь! — поблагодарила я. — «Заглаживаешь вину? И не совестно?»

— И я тебя целую. Прокрутка, знаешь, идет отлично. Когда вал повернулся, мы здесь все перецеловались.

— Надеюсь, коллектив в момент проворота вала был чисто мужской. — «Дрянь, — сказала я себе. — Ты еще иронизируешь! Какая же ты дрянь!»

— В основном! — басила трубка. — Вибраций опасных нет, и все в норме. Люди стараются — загляденье. И наши, и шеф-монтажники. Порядок полный! Хоть диссертацию пиши. Пуск — в пятницу, тридцатого мая.

Я подумала, что в эту субботу его ждать нечего. И обрадовалась. И знала, что кощунствую, радуясь отсрочке. Приду в себя, избавлюсь от этого тлетворного замешательства.

— Не приедешь послезавтра? — спросила я.

— Приеду, всенепременно! Но только на день. Могу себе это позволить. У нас здесь такая четкость, что, есть ли я, нет ли меня, суточное задание выполняется. И никаких тебе неразрешимых проблем. Вот к чему мы пришли! Удивительно легко и приятно быть начальником, когда все получается, как и должно быть!

«Не заметил, — подумала я с величайшим облегчением. — Мне плохо, а он ничего не заметил. Все его мысли — вокруг насосной, вся его жизнь — для насосной, для Чиройлиера, для Голодной степи. Да, он такой, и я люблю его такого».

— Люблю! — сказала я.

— Что? — со смехом спросила трубка. — По какому поводу нежности?

— Без повода. От того, что я люблю тебя. — Я смахнула слезу.

— Слушай, все нормально?

— Да, да!

— А где твердость в голосе? Где восторг?

— Впереди! — заверила я. И глубоко вздохнула, услышав длиннющие гудки.

Какое счастье, что мы не стояли лицом к лицу. И он не увидел, как мне плохо. Он всецело был занят своими людьми и своей насосной. Борис угадывал каждый нюанс моего настроения. Но я любила Дмитрия Павловича Голубева, а не Бориса Кулакова. Мой Дима умел быть нежным-нежным, как дуновение утреннего теплого ветерка, но бывал и неуклюж, и толстокож, очень толстокож. Занятый собой, он становился похож на старый восточный дом, стены которого, выходящие на улицу, во внешний мир, не имеют ни одного окна.

Я прошла на кухню, села и заревела. Мой поступок оторвал меня от близких людей, связи ослабли, и я впервые осознала их непреходящую ценность. На толстых полах халата слезы не оставляли следа. Дверь беззвучно приоткрылась, в проем просунулась лохматая голова Кирилла.

— Мамочка, что случилось?

— Я сильно расстроилась.

— Кто-нибудь умер? — спросил он.

— Да, — сказала я.