Пахарь

На трибуне перед букетом микрофонов стоял Дмитрий. Костюм, галстук, белая сорочка, волосы причесаны, взгляд открытый, уверенный. Вот он говорит: «Это самый счастливый день в моей жизни. Мы не только в срок возвели первую очередь станции и получили от государственной приемной комиссии высокую оценку. На этой стройке мы создали порядок. Мы его сохраним, и он сослужит нам добрую службу на всех следующих объектах. Мы его всенепременно сохраним. Но об этом лучше расскажет душа нашего коллектива, секретарь парткома треста «Чиройлиерстрой» Сабит Тураевич Курбанов. Пожалуйста, Сабит-ака!»

Показали крупным планом Сабита Тураевича, но он тоже говорил коротко. Потом показали, как повернулся и начал вращаться толстенный стальной вал, и диктор возвестил, что напорный водовод заполнялся около тридцати минут. Вода хлынула в машинный канал, и многих тут же столкнули в поток. Как я поняла, все это предшествовало митингу. И вот уже замелькали другие события из жизни страны и планеты. Пуск первого Диминого насоса стал историей. Петик теребил меня за подол платья.

— Мама, расскажи, как наш папа залез в телевизор. Я тоже хочу в телевизор, я буду из телевизора с вами разговаривать!

— Вырасти и заслужи! — сказала я.

«Теперь-то он передаст кому-нибудь эту стройку? — подумала я. — Едва ли. Нет, конечно. Его сейчас обласкают за банкетным столом, и он останется в своем Чиройлиере. Впрочем, я опять несправедлива. Какие бы там ни были произнесены похвалы, это не имеет никакого значения. Он останется, даже если бы его выругали за насосную. Да, он останется, и между нами по-прежнему будут лежать эти сто пятьдесят километров. У него свое чувство долга, а у меня свое. Но разве оно у нас не одно и то же? Вот именно! Это можно было понять и раньше».

Потом я подумала, как естественно Дима передал микрофон Сабиту Тураевичу. В этом поступке был весь Дима. Не любит парадности, президиумов. Кто бы еще в свете прожектора спокойно и с таким достоинством передал микрофон старшему товарищу и сделал неспешный шаг в сторону? И не назвала второго такого человека. Я не знала его. А как повела бы себя на его месте я? Передала бы микрофон кому-нибудь или, пьянея от радости, афишировала бы себя? Перевела бы свет прожекторов со своей персоны на других, имеющих, кстати, самое прямое отношение к успеху? Или сама бы купалась в лучах славы все отведенное передаче время? Возможно, я бы повела себя так. Но я знала, что Дима скромнее, и скромность его более глубокая, более естественная. Тут ему не надо сначала подумать и взвесить, а потом поступить. Я же сначала думаю, взвешиваю и часто останавливаюсь на том, что нескромно, но лучше для меня. Я могу и так поставить вопрос: «Что значит нескромно, раз мне это положено?»

Дима позвонил гораздо позже, чем я предполагала — в час. Взволнованный и уставший, он пересказал мне то, что я уже знала из телевизионной передачи, и то, чего я не знала — такого было гораздо больше.

— Ты мне ответь одним словом: все было хорошо?

— Да распрекрасно! Шефы-монтажники сказали, что лучшего пуска не помнят. Мы думали, сказали они, у вас тут глубинка, верблюды, ишаки, отсталость, плов руками едят. А у вас больше порядка, чем в иных промышленных центрах!

— Для тебя это чистейший бальзам.

— А для тебя?

— Раз для тебя, то и для меня. Я очень соскучилась. Завтра выезжаю утренней электричкой. Высылай к поезду машину.

— Всегда готов! — засмеялся он. — Обстановка на нынешний полуночный час такова: все довольны. Все ложатся спать. Вопросов ни у кого нет.

— Я рада за вас…

— Жалко, что ты видела лишь кусочек нашего праздника. Мы премировали тысячу человек! И поблагодарили всех участников стройки — по-человечески, от сердца. Наши тебе кланяются — Иркин Киргизбаевич, Сабит Тураевич, Толяша, твои Полина Егоровна и Мадина. Да, Ринат Галиуллин тебе тоже кланяется.

— Иркин Киргизбаевич теперь тоже наш?

— Вроде бы. — Трубка задрожала от густого, довольного хохота. — Боюсь поверить, но, возможно, он ничего парень. Знаешь, что он сказал? Никогда не догадаешься, этого до него никто не говорил. «Мне нравится, — сказал он, — в твоем «Чиройлиерстрое» высокий уровень товарищества». Мысль-то какая, а?

— Мысль верная. На какие высоты ты теперь нацелился?

— На следующие, Олечка. Всего-навсего.

— Понятно. Ни с кем из твоих высоких гостей о переводе в Ташкент ты не говорил. Язык не повернулся.

— Не представилось случая…

Ему было весело. Ему было очень весело, и он не скрывал этого. Он считал, что мне должно быть так же весело, как и ему.

— Боюсь, что такого случая вообще никогда не представится. Ты верен себе.

— Сначала я верен тебе, а потом уже себе. Поздравь и ты меня!

— Поздравляю, обнимаю и целую! Если бы ты видел, какое по этому поводу я надела платье!

— Я бы закачался! Ты это хотела сказать?

— Почти. Ты чувствуешь, что я уже не сержусь на тебя?

— У тебя отходчивое сердце. Знаешь, когда не бывает одиночества? Когда не страдаешь от него? Когда делаешь свое дело на все сто и еще прихватываешь напоследок из дня завтрашнего.