Пахарь

Потом эти введенные на бумаге, но первозданные в своей нетронутости целинные гектары выставляли Голубева в неверном свете, а Киргизбаев остался в стороне и отвечал только за недогляд, за чрезмерную доверчивость. И между ними легла межа. Неприязнь к Киргизбаеву, сознательно подставившему под удар его и многих других своих подчиненных ради создания кратковременной видимости благополучия, была у Голубева глубокая, и он не скрывал ее. Актером он не был, выдавать желаемое за действительное не умел. Дмитрий Павлович мог бы простить Киргизбаеву неуверенность, неумение руководствоваться не сиюминутными, а завтрашними интересами, для этого все же требовался талант, но не прощал трезвой, далеко идущей карьеристской расчетливости, ставки на сильную руку наверху, которые, как ему казалось, были присущи Киргизбаеву. Промолчав тогда, Голубев потом обрел мужество называть вещи своими именами, а на партийно-хозяйственных активах Киргизбаеву пришлось-таки испить критики. Отношения натягивались, дело страдало. Голубев на людях никогда не отзывался о своем начальнике плохо. Поддержка областного комитета партии позволяла ему работать спокойно и уверенно.

Содействие прямого начальника, однако, было необходимо, и, скрепя сердце, Дмитрий Павлович поехал к Иркину Киргизбаевичу. Они встретились и беседовали как друзья, и сторонний наблюдатель не увидел бы ничего, кроме дружелюбия и приязни двух единомышленников. Аудиенция, по понятным причинам, не затянулась. Киргизбаев быстро вник в суть предложения, оценил его мобилизующие возможности, оценил резонанс, который подобное начинание неизбежно вызовет, и с восторгом, громким, но, как показалось Голубеву, показным, поддержал инициативу. Тепло зажженного огня должно было согреть и его, Киргизбаева. Такие вещи прекрасно ложатся в послужной список, когда готовятся реляции победные и реляции наградные. Он поблагодарил. Его слова прозвучали вполне сердечно. Что-то дрогнуло в душе Голубева, не привыкшего к лицедейству. В прокаленной солнцем степи в цене была откровенность: если на человека, на его слово нельзя было положиться, он не приживался. Груз прошлого, однако, мешал увидеть в Иркине Киргизбаевиче союзника и друга. И, выйдя от начальника, Дмитрий Павлович первым делом вздохнул с облегчением. Ничего плохого не сделал ему Киргизбаев в этот раз, а настоящего удовлетворения не было.

— К Киргизбаеву мог бы и я съездить, — сказал Сабит Тураевич Курбанов. — Опять понервничал?

— Спасибо, аксакал, — поблагодарил Голубев. — На сей раз все прошло по-доброму. Иркин Киргизбаевич человек маневренный, айсберги обходит, тонкий лед крошит. Мне же важно самому видеть разницу между его словом и его делом. Не поможет, разведет руками, а я ему: «Вы обещали».

— Почему Акоп Абрамович так рано умер? — с глухой горечью сказал Курбанов. — Не мы бы понесли к нему рабочую эстафету — он бы к нам с ней пришел.

«Почему Саркисову не нашлось достойной замены? — подумал Дмитрий Павлович. — Почему?»

Сабит Тураевич работал с Саркисовым и дружил с ним, а теперь пропагандировал его методы руководства, где мог, — его въедливость, его требовательность, которая, однако, всегда включала в себя уважение к подчиненным и душевную заботу о них.

— Собрание я почти подготовил, — проинформировал секретарь. — Монтажники и транспортники смотрят на дело с позиций практики, как и мы. От подряда, говорят, всем будет польза, все подтянутся. В Кашкадарью съездил, на завод металлоконструкций. Заверили, что задержек с поставкой секций напорного трубопровода не допустят.

— Вам бы главком командовать, Сабит Тураевич!

— Покомандовал я! А теперь возраст велит скупо расходовать силы. Я давно уже беру опытом, не импульсом, не порывом. И, поверь, это тоже становится нелегко, — с грустью признался Курбанов.

И понял тогда Голубев, что Сабит Тураевич, строивший еще под руководством неутомимого Усмана Юсупова Большой Ферганский канал, Каттакурганское водохранилище и Узбекский металлургический завод, а потом в многое другое, всегда честно подставлявший плечо под свою часть ноши, уже не в состоянии сворачивать те горы, которые играючи повергал наземь в счастливые годы зрелости. И он брал себе ношу поменьше, ибо не представлял, что может остаться вообще без ноши, уйти, как сделали сверстники, на заслуженный отдых, замкнуться в квартирном мирке и созерцать, а не созидать. Понял Голубев, что Курбанов по своей воле никогда не покинет боевых порядков. Но заострять на этом внимание не стал, а только уяснил это для себя. Ему показалось, что он ненароком подчеркнул немощь Сабита Тураевича. Он обнял Курбанова. Сказал:

— Отладим конвейер — потесним незавершенку. А там посягнем и на такой замшелый показатель, каким является строительный вал. Готовый объект, ключи от которого мы под гром литавр вручаем заказчику — вот на что будем равняться.

— До войны и в войну, когда на мне лежало бремя, которое сейчас лежит на тебе, мы, я помню, рапортовали о пуске готовых объектов, а не о сумме освоенных средств, — сказал Курбанов.