Пакс

— Это буддийское понятие. Недвойственность. Единство и неделимость. Это про то, что вещи, которые кажутся отдельными друг от друга, на самом деле неразрывно связаны. И разлук не бывает. — Вола снова взяла в руки его лиса. — Это не просто кусок дерева. Это и облака, которые принесли дождь, который поливал дерево, и птицы, которые вили на нём гнёзда, и белки, которые питались его орехами. Это и еда, которой кормили меня бабушка и дедушка, чтобы я была здоровой и сильной и смогла повалить это дерево, это и сталь топора, которым я его срубила. Это и то, как хорошо ты знаешь своего лиса, потому-то ты вчера и сумел его вырезать. И ещё это история, которую ты расскажешь своим детям, когда отдашь им этого лиса. Всё это отдельные вещи, но при этом связанные, неразделимые. Понимаешь?

— Двое, но не двое. Неразделимые. Выходит, что… Вот позавчера вечером я был уверен, что Пакс поел. Я это чувствовал. Прошлой ночью я видел луну — и знал, что Пакс тоже видит её вместе со мной. Как вы думаете, если я чувствую, что Пакс жив, значит, он жив?

— Да.

При этих словах надежда Питера вспыхнула с новой силой. Вола никогда не говорит того, чего не думает. «Здесь говорят правду — такое у меня правило». Она повторила ему это раз, наверное, сто. До чего же это ценно, осознал вдруг Питер, когда у тебя есть кто-то, на чью честность ты можешь безоглядно рассчитывать. Сколько раз за свою жизнь он только этого и хотел? Сколько раз, когда ему требовался честный ответ, он получал от отца одно лишь мрачное молчание?

И тут, не успев испугаться, он задал вопрос, который давно не давал ему покоя:

— Как вы думаете… если в ком-то заложено что-то дикое, это можно укротить? Если это часть натуры? Наследственное?

Вола посмотрела на него долгим взглядом. Питер знал: она думала, что он спрашивает о Паксе, — и не стал ничего объяснять. Он снова взял резец и уставился на него в ожидании ответа, сжав рукоятку так, что пальцы побелели.

— Слушай, ты всегда был таким? — спросила наконец Вола. — Всегда просил других найти за тебя ответ? А? Так вот, это не работает.

Питер выдохнул. Едва задав вопрос, он сразу понял, что не хочет слышать ответ. А может, он вообще никогда не будет готов его услышать.

Вола похлопала себя по карману комбинезона и сдвинула брови:

— Чуть не забыла.

Она достала завёрнутый в салфетку кекс и протянула Питеру. Он съел четыре таких за завтраком, но ей всё равно казалось, что он недоедает.

Питер развернул кекс. Слегка приплюснутый — но, как и у остальных её кексов, пекан располагался строго в центре верхушки из коричневого сахара. Она вчера пекла их допоздна, и он слышал, как она поёт что-то на незнакомом языке. Что-то весёлое.

— Вола, почему вы до сих пор живёте здесь одна?

— Я тебе говорила почему.

— Но двадцать лет на то, чтобы разобраться, кто вы такая? В смысле, неужели это так трудно?

— Ещё как. Самые простые истины доходят труднее всего, особенно когда они касаются тебя. Если не хочешь знать правду, то сделаешь всё возможное, чтобы её от себя скрыть.

Питер положил кекс. Она явно уходила от вопроса.

— Но вы-то хотите. И вы знаете себя. Так как же вышло, что вы до сих пор не живёте с людьми? Скажите правду! Тут ведь такое правило, верно?

Она с минуту смотрела в окно сарая. Плечи её поникли, и, когда она обернулась к нему, вид у неё был усталый.

— Справедливо, Питер Без-битер. Может, дело как раз в том, что я себя знаю? Может, я ровно то о себе и знаю, что мне не надо жить с людьми? Может, я граната?

— В каком смысле граната?

— Когда девочка, которая любила персики и наблюдать за светлячками, превращается в женщину-убийцу, как ещё её назвать? А? Та девочка скорее дала бы отрубить себе руку, чем причинила бы вред одному-единственному светлячку, — но проходит несколько лет, и она убивает абсолютного незнакомца. Я бы назвала её оружием. Непредсказуемым и смертоносным. Лучше уж мне сидеть тут, чтобы я никого больше не задела, даже случайно. — Она снова, как тогда, изобразила пальцами выстрел, но на этот раз жест вышел печальным, а не угрожающим.

— Меня вы не задели, — ответил Питер.

— Может, всё ещё впереди? Откуда ты знаешь?

— Знаю, и всё. — Он ударил себя кулаком в грудь. — Внутри. Тут.

Вола хлопнула ладонями по верстаку и, оттолкнувшись, пошла к выходу.

— Инструменты разложишь по местам, — бросила она через плечо.

Питер из окна наблюдал, как она хромает по дорожке. Казалось, она даже движется по-другому. Как будто нога из массива сосны стала ещё тяжелее.

Он аккуратно, один за другим, разложил начищенные инструменты по их кармашкам, потом свернул ткань. В основании черепа зашевелилась знакомая тревога. Вторую неделю он здесь торчит. Он бы уже ушёл, если бы не это её третье условие. Он обещал ей и, значит, должен. Но когда он спросил её за завтраком насчёт сцены, она только плечами пожала: «Там видно будет».

И тут вдруг ему в голову пришло решение, до того простое, что он рассмеялся вслух.