Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Как позднее сообщал Уильям Стрэнг, Форин офис рассматривал тогда советскую взаимообусловленность политического и военного со­глашений как выражение необоснованного недоверия по отношению к «нашей» искренности и полагал, что Советское правительство наде­ялось вопреки нашим убеждениям заставить принять военные усло­вия». Стрэнг, который за многие недели переговоров с Молотовым и под влиянием московских дипломатов, в том числе и Шуленбурга, стал по­нимать и советское положение и ход советских мыслей, попытался смягчить взаимное недоверие; 20 июля он писал в Форин офис: «Если мы хотим понять, как оно (Советское правительство. — И.Ф.) воспринимает вопрос о Прибалтийских государствах, то мы должны предста­вить себе, какую бы мы заняли позицию, если бы речь шла о герман­ском влиянии в Голландии и Бельгии». Стрэнг считал последнее советское определение «косвенной агрессии», учитывая «новую техни­ку» стран «оси», оправданным и указал на то, что западные страны и в случае неподписания желаемого советской стороной военного соглаше­ния будут вынуждены оказать военную помощь СССР, «если он, защи­щая... Прибалтийские государства, будет втянут в военные действия». Стрэнг подчеркивал, что было бы лучше, если бы западные державы уже раньше согласились на благоприятные условия СССР, и настойчи­во высказывался за заключение обоих соглашений, прежде чем «меж­дународная обстановка еще больше ухудшится». Он обратил внимание Форин оффиса на то, что британское правительство нуждалось в подо­бном соглашении, в то время как у России в конечном счете имелось две альтернативы: «политика изоляции и политика прекращения конф­ронтации с Германией!». Срыв переговоров после нескольких месяцев совещаний вызвал бы не только «дурные чувства», «он поощрил бы не­мцев к действию и подтолкнул бы Советский Союз к изоляции или же к сближению с Германией». Послы Сидс и Наджиар разделяли эту точку зрения. Благодаря влиянию на свои правительства они смогли 23 июля сообщить Молотову об их согласии, чтобы политическое и военное со­глашения вступили в силу одновременно. Молотов принял это заявле­ние «с глубоким удовлетворением» и подчеркнул, что «определение косвенной агрессии найдется. Важнее было определить форму и масш­табы военного соглашения. Поэтому военные переговоры должны не­медленно начаться»[839].

Причиной этой последней уступки западных держав послужило коммюнике Наркомата внешней торговли о намечаемом возобнов­лении германо-советских торговых переговоров, опубликованное ТАСС 22 июля. На Вильгельмштрассе, наблюдая за политическими переговорами западных держав с Советским правительством, не си­дели сложа руки.

Сталину подбрасывают новую идею

В этот период германское посольство в Москве видело свою основ­ную задачу в том, чтобы, несмотря на резкое ограничение своих воз­можностей к переговорам из-за указаний Гитлера от 29 и 30 июня, поддержать едва начавшийся германо-советский обмен мнениями. А это было непросто. Особенно трудным в эти июньские дни было поло­жение посла. Недостаточные успехи, о чем он сообщал в своих осторож­ных записках, стиль и язык которых все более резко противоречили культивировавшимся в Берлине эйфорическим победным настроени­ям, по-видимому, сильно восстановили против него Гитлера и Риббент­ропа. Отдельные дипломатические документы создают впечатление, что в первые недели июля Шуленбург, должно быть, ожидал, что его скоро отзовут[840]. Он направил посланника фон Типпельскирха в дли­тельную служебную командировку в Берлин, чтобы воспрепятствовать в этот важный момент изменениям в личном составе посольства.