Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Астахов разгадал смысл этого жеста и в своем отчете Наркомату иностранных дел обрисовал Гитлера болезненно-усталым, неряшливо одетым, духовно и физически запущенным человеком. Подчеркнутую вежливость Гитлера Астахов увязал с отмеченным в последние недели советским представительством небывало корректным, демонстративно уважительным отношением, с отсутствием обычных выпадов в прессе и в речах, где даже перестал упоминаться «большевизм». Хотя немцы, писал Астахов, после известных бесед Вайцзеккера и Шуленбурга не предприняли никаких официальных демаршей, чтобы перетянуть со­ветских представителей на свою сторону, они не упускают случая дать понять, «что они готовы изменить политику в отношении нас и останов­ка, мол, только за нами». По словам Астахова, ряд поступавших в пол­предство писем содержит «советы» дружить с Германией, пойти на раздел Польши и т.п. Причины подобных перемен он видел в чрезмер­ной озабоченности германского руководства исходом трехсторонних переговоров. Одновременно якобы заметно усилился нажим немцев на Прибалтийские страны. Наступившее «затишье перед бурей» не сулит, дескать, ничего хорошего[869].

Встреча Гитлера с Астаховым произошла на глазах итальянского посла в тот момент, когда Муссолини советовал в польском вопросе пойти на компромисс и предложил для урегулирования польского кризиса созвать международную конференцию без участия СССР. В своем сообщении министру иностранных дел Чиано Аттолико высказал пред­положение, что Гитлер в известном смысле еще не определился. «Он придает почти решающее значение окончательной позиции СССР, — писал Аттолико. — Кроме того, он и не помышляет о том, чтобы попы­таться ударить по Данцигу и коридору, не будучи уверенным в том, что конфликт с Польшей удастся "изолировать"»[870].

Впечатление, что Гитлер не хочет осуществлять свои польские пла­ны без учета позиции великих держав, позволило и германской дипло­матии сделать короткую передышку. 17 июля Шуленбург писал в частном письме в Берлин, что мир полон воинственных призывов. По­всюду «утверждают, что в августе разразится война всех против всех. Я являюсь и остаюсь оптимистом». Англичане и французы, писал он дальше, «все еще безрезультатно потеют на переговорах с Советами. У нас тоже достаточно всяких мелких неприятностей, которых здесь не избежать». Так, «сегодня все утро пришлось провести в Наркомате ино­странных дел»[871].

21 июля Вайцзеккер жаловался на затянувшееся «грозовое» лето. В своем дневнике он записал, что в центре размышлений «все еще стоит вопрос, будет ли «из-за Данцига» в скором времени европейская война. Мы и англичане — в этом, собственно, заключается проблема. Так как теперь сам фюрер не желает связываться с западными державами и в то же время, как утверждают, неуверен, что сможет локализовать войну с Польшей, то я по-прежнему верю в нашу общую мирную линию. У анг­личан, хотя и по другим причинам, положение такое же. Возможный союз с русскими они оценивают с военной точки зрения невысоко, рус­ских нужно очень упрашивать... Если мы преодолеем летнюю исте­рию... то... возникнет ситуация, при которой Берлин и Лондон будут склоняться к новому компромиссу. В общем, можно быть оптими­стом»[872]. На горизонте замаячил «второй Мюнхен».

Восьмой немецкий контакт: Шнурре — Астахов и Бабарин

С точки зрения советской дипломатии, это был, наоборот, «злосча­стный месяц июль, когда англичане и французы упорно саботировали единство пакта и военной конвенции»[873]. К концу месяца в Москве по­няли, что в сложившихся условиях политические переговоры не придут к завершению. В этой ситуации возрастающее советское недоверие к мотивам английской стратегии переговоров серьезно усилилось в ре­зультате двух событий. В период с 17 по 20 июля в Англии состоялись англо-германские экономические переговоры между министром внеш­ней торговли Р.Хадсоном и чиновником по особым поручениям ведом­ства по осуществлению четырехлетнего плана Х.Вольтатом, которые были чреваты далеко идущими политическими последствиями и могли привести к неблагоприятному для СССР англо-германскому соглаше­нию[874]. Решающая беседа между Хадсоном и Вольтатом состоялась 20 июля после обеда. С 22 июля о ней заговорила мировая пресса[875].

В Токио 22 июля японский министр иностранных дел Хатиро Арита и британский посол в Японии Р.Крейги подписали соглашение, которое улучшало позиции Японии в Китае и облегчало ей ведение войны про­тив СССР; соглашение Ариты — Крейги означало отступление Бри­танской империи перед японским военным давлением. С советской точки зрения, это был «дальневосточный Мюнхен»[876]. Так же как и Че­хословакии, Китаю отводилась роль жертвы. Все это произошло на фо­не советско-японских ожесточенных боев на Халхин-Голе[877]. Вспыхнул сигнал опасности «капиталистического окружения»[878].