Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Как записал Астахов, Риббентроп заявил, что конфликт, связанный с Данцигом, вскоре «будет разрешен. Военное сопротивление Польши — чистый блеф и для того, чтобы «выбрить» ее, германской армии доста­точно 7-10 дней. Риббентроп бросил ряд пренебрежительных замечаний по адресу «западноевропейских демократий» и заметил, что хотя он СССР и не знает, но, по его впечатлениям, разговаривать с русскими не­мцам, несмотря на всю разницу идеологий, было бы легче, чем с англи­чанами и французами». Был ли это, как посчитали русские, намек на тайные переговоры Германии с Англией и, таким образом, попытка ока­зать давление или же проявление своего рода солидарности с постоянно ужесточавшейся советской позицией на трехсторонних переговорах, сказать с уверенностью нельзя. Важнее был сам тон доверительной близости и откровенности, которым Риббентроп описывал немецкие цели. Он информировал Астахова о том, что Гитлер намерен вскоре выступить против Польши[928]. И неоднократные просьбы Риббентропа — непре­менно передать его высказывание в Москву и как можно быстрее сооб­щить, готово ли Советское правительство на этих условиях приступить к конкретному обмену мнениями — имели совершенно определенный смысл. В связи с намечавшимися военными действиями против Польши Риббентроп предложил СССР в качестве компенсации за его невмеша­тельство (в Польше или в вопросе союза) урегулировать три важнейшие для него в тот момент проблемы. Речь шла:

— о проблеме германской кампании в Польше, которая из-за советско-польского пакта о ненападении могла привести к столкновению Германии с СССР;

— о проблеме Прибалтики, которая в то время стояла на первом плане советских интересов безопасности;

— о проблеме поведения Японии в Восточной Азии.

При согласии СССР на переговоры на предложенной основе Риб­бентроп обязался соблюдать строжайшую тайну. Судя по изложению Риббентропа, беседа велась в фамильярном, самодовольно-высокомер­ном тоне. Астахов, согласно его записи, лишь «изредка прерывал бесе­ду, которая носила характер монолога». На просьбу Астахова конкретизировать немецкие представления Риббентроп не откликал­ся, а порекомендовал дипломату в точности передать все своему прави­тельству. Он, дескать, сперва хотел бы знать, желает ли Советское правительство конкретизации темы в указанном смысле.

Поскольку Советское правительство в течение нескольких после­дующих дней продолжало молчать, возник план, хотя бы в связи с более успешными экономическими переговорами, выработать какое-то письменное обязательство, которое связало бы Советскому правитель­ству руки на тот случай, если к моменту нападения на Польшу не уда­лось бы достичь политического соглашения.

В полдень 3 августа 1939 г. Шнурре по поручению Риббентропа пригласил к себе Астахова[929], чтобы «уточнить и дополнить» вчераш­ние высказывания Риббентропа. Шнурре сказал, что германское пра­вительство хотело бы знать точку зрения Москвы по следующим во­просам:

«1) считаем ли мы желательным обмен мнениями по вопросу улуч­шения отношений и если да, то

— может ли Советское правительство конкретно наметить круг вопросов, которых желательно коснуться. В этом случае германское правительство готово изложить и свои соображения на этот счет;

— разговоры желательно вести в Берлине, так как ими непосредст­венно интересуются Риббентроп и Гитлер...

— поскольку Риббентроп собирается через два-три дня выехать в свою летнюю резиденцию близ Берхтесгадена, он хотел бы до отъезда иметь ответ хотя бы на первый пункт. Кроме того, Шнурре просил не допускать ни малейшей огласки». Астахов просил дать срочный ответ.

Кроме того, Шнурре, согласно его собственной записи[930], предло­жил Астахову в «ни к чему не обязывающей форме» включить в преамбулу или «в дополнительный секретный протокол» к запланиро­ванному экономическому соглашению пункт о «политических намере­ниях». В связи с подготавливавшимися Германией переговорами это — первое упоминание секретного протокола как неотъемлемой составной части совместного соглашения; и это предложение последовало с не­мецкой стороны![931] Астахов, если судить по записи Шнурре, в ответ заметил, что Молотову пока ничего не известно относительно «конкретизации германской позиции, ничего не сказал по этому пово­ду и посол граф Шуленбург». Поэтому данное предложение представ­ляется преждевременным. Со своей стороны Шнурре упорно настаивал на необходимой конкретизации «советских интересов» в «ближайшие дни». Было бы предпочтительнее, заметил он, если бы это произошло в Берлине.

В телеграмме Молотова от 7 августа указывалось: «Неудобно гово­рить во введении к договору, имеющему чисто кредитно-торговый ха­рактер, что торгово-кредитный договор заключен в целях улучшения политических отношений. Это нелогично, и, кроме того, это означало бы неуместное и непонятное забегание вперед... Считаем неподходя­щим при подписании торгового соглашения предложение о секретном протоколе»[932].