Палач

Внезапно из черного непрозрачного квадратного предмета, который один из них держал в руках, вылетела ослепительная голубая молния. Я не успел прикрыть глаза, — в них потемнело, все вокруг меня исчезло, провалилось в непроглядную темень. Послышалось короткое жужжание пролетевшего шмеля. Еще голубая молния. Еще одна. И еще пара шмелей. Они на мгновение прорезали грозовую сумрачную черноту, неохотно остывая блеклой тенью на сетчатке моих глаз.

— Отлично…банкуй…теперь покрупней руки и лицо…чтобы вместе в одном кадре…ну и фингалы у него на роже, ты только погляди, погляди…

Голубая молния.

— Сколько он уже на игле?

Чужой, жесткий голос. Темнота стала понемногу рассеиваться. Голоса разделились, заворковали более внятно. Говорил кто-то еще один — третий, пятый, семнадцатый?.. А-а-а, тот, у которого в руках у него был непонятный черный предмет, извергающий голубые слепящие молнии.

— Фо-то-ап-па-ра-ат…

Это я сказал?.. Да, кажется, сказал это я.

— Чего это он там квакает?

— Да отходняк у него… Семь дней уже. Неделя.

— Та-ак… Ну, что ж. Еще три дня — и он готов. Да: увеличьте дозу на пол-кубика.

— А не опасно?

Вместо ответа тот, с черным предметом, захохотал, заухал, словно филин, раздельно, простирая надо мной свои темно-фиолетовые руки-крылья:

— Гах-гах-гах-гах!.. Да этому вольтанутому уже ничего не опасно!.. Гах-гах-гах-гах…

Я тоже заулыбался, глядя на них. Они — хорошие. Они делают мне хорошо.

— Я люблю вас, — сказал я. Губы совсем одеревенели, плохо слушались. — Я вас люблю…

— Чего он сказал?

— Любит он нас!

— А он не беса ли гонит?

— Да не-е-е, гах-гах-гах! Конечно, любит!..

Я все кое-как же сумел приподнять голову, оперся на дрожащий локоть и прошептал наклонившемуся надо мной зоркоглазому белополосочнику:

— Морфинчику… Укольчик…один…пожалуйста… Я вас умоляю… Всего один…

Тот заулыбался, заулыбался ласково, как мама — я чувствовал его улыбку, скрытую белой полосой.

— Конечно, конечно, доктор…

Я чувствовал, как холодная змея резинового жгута стягивает мою руку. И в вену входит-вливается, сладко раздирая мышцы и нервы, блаженно-прохладная острота, несущая томительно-ласковое пламя. Боли я совсем не чувствовал, я ощущал только радость и нетерпение.

— Ну-ка, открой варежку, доктор. И быстренько возьми зубами концы жгута. Да покрепче держи, покрепче, — строгим отцовским тоном приказал мне кто-то далекий.

Я послушно склонил голову, вцепился немеющими зубами в скользкие резиновые макаронины. Почувствовал, как пальцы моей правой руки аккуратно укладывают на поршень шприца, на сам шприц — пластмассово-теплый, родной.

— Держи шприц крепко, доктор, — снова приказал тот же жестко-далекий голос. — Все отвалили!

Опять полыхнула молния и еще один шмель улетел в вязкую темноту. Кто-то поднял мои руки и положил вдоль берложьей мягкости кровати. Я почувствовал, как жидкость, — теплая, горячая, огненная, любимая, — ужом скользнула и радостно растворилась в моей крови, проникая во все потаенные уголки моего нового "я". Еще одна слепяще-жужжащая молния. Я удовлетворенно закрыл глаза. Я часто дышал широко открытым ртом и ждал, когда станет совсем-совсем хорошо. Голоса таяли, дробились и скользили мимо меня… Но я их еще слышал.

— Еще-еще-е од-од-одинснимок-о-окококок… окок-ококкк-око-ккк-оти-и-ично-о-о-оно-но…

— Ултел…улетел…улелелелетел…

— По-о-ошоооошшшшшшшли-ии-лилилилилили…ли…ли…ли…

Глава 26. ПАЛАЧ.

Я вытащила иглу из вены, протерла ранку ватой и заклеила пластырем с тампоном. Оттащила в сторону от дивана дюралевый штатив с капельницей. Бутылка, прикрепленная наверху штатива была почти пуста.

Он открыл глаза.

Я смотрела на его лицо — исхудавшее, осунувшееся, с обтянутыми скулами, покрытое густой уже щетиной. Он смотрел осмысленно и явно узнавал меня.

— Пить хотите? — спросила я.

— Да, — шепнул он.

Я поднесла к его рту поильник. Он жадно, словно птенец стал глотать. Кадык на шее ходил, словно прыгающий шарик для пинг-понга. Он отвалился на подушку. Я отставила поильник, осторожно помогла ему повернуться чуть больше на спину. Подровняла сбоку подушки, отошла от него и остановилась в изножье, глядя ему прямо в глаза.

— Сколько я уже…так… А? — спросил он тихо.

— Вторую неделю, — ответила я после недолгого колебания — говорить ему правду или нет?

Окно было плотно прикрыто шторой, горела лампа на столе — все под той же узорчатой шалью. Он покосился в сторону стоявшей неподалеку раскладушки с пледом и подушкой. На ней я провела все эти ночи. И он, кажется, это понял.

— Устроил я вам… Веселую жизнь, — попытался улыбнуться он. И добавил еще тише. — Оля…

Я, не веря собственным ушам, уставилась на него. А он — он улыбнулся, — шире. И я, лишь бы что-то сделать, лишь бы скрыть странные, самой мне еще непонятные, внезапно на меня нахлынувшие ощущения, отвернулась, взяла со стола градусник. Стряхнула и сунула ему под мышку.

— Держите… Покрепче.

Теперь я старалась не смотреть на него, старалась не встретиться больше с ним взглядом. Спросила его:

— Вы есть хотите…Андрей?

Я услышала, как он шевельнулся. Скрипнули пружины моего старого дивана. Стихли. Негромко тикал будильник.