Палачи и придурки

Юлий Павлович ручками развел и физиономию недоуменную состроил: сам, дескать, удивляюсь, как это не разглядели.

— Но теперь-то вы понимаете, что ваш священный долг помочь следствию, поспособствовать?

— П-понимаю.

— Значит, так: я вам сейчас один документик дам. Это копия письма в обком одного вашего коллеги. Фамилию знать необязательно. Вы пройдете в соседнюю комнату, посидите там, ознакомитесь, обдумаете, а потом мы с вами побеседуем, — говоря так, Виталий Алексеевич, словно бы машинально перебирая на столе бумаги, вдруг вытащил из-под них пару наручников и подержал, с удивлением рассматривая, будто невдомек ему было, как такой предмет мог оказаться среди деловых бумаг, и медленно сложил в стол. От вида наручников, от их тонкого перезвона Юлий Павлович побледнел.

А Виталий Алексеевич протянул ему толстенькую пачку машинописных листов.

* * *

Протянул ему пачку машинописных листов, отвел в соседнюю пустующую комнату и запер; а ключ положил в карман. Не то чтобы опасался, что Юлий Павлович сбежит — куда у нас побежишь! Велика Россия, а бежать некуда! Но за запертой дверью думается обстоятельней, там нет никаких отвлекающих моментов, а замок в двери намекает, предупреждает.

Положив ключ в карман, озабоченно двинулся по коридору и тут в конце его в блеклом свете неоновой лампы увидел знакомую женскую фигуру. «Проституция, — говорила в интервью заезжему иностранному корреспонденту известная в городе проститутка Ирэн Семечкина, — у нас самая престижная профессия!» Ирэн Семечкину и узнал он в идущей навстречу женщине.

— А, начальничек, привет! — сделала она Виталию Алексеевичу ручкой. — Ну как, оклемался? Это какой же добрый человек расписал тебя давеча?

— Топай, Семечкина, а то я тебя сейчас распишу!

— Ох, ох, ох! Испугалась, как же! Ка-акой грозный! Да прав не имеешь! Я конвертируемая, инвалютная, а ты кто? Х... рублевый!

Мощной грудью она налетела на Виталия Алексеевича, опалила одуряющим запахом духов. На визгливый ее крик стали растворяться двери, из которых выглядывали заинтересованные сотрудники. Виталий Алексеевич трусливо ретировался, рысцой заскочил за угол. «Тьфу!» — плюнул он в бессильной злобе. Многое познал в этой жизни следователь по особо важным делам, какие только не открывались ему извивы человеческих душ! Каких только не встречал парадоксов! И твердо усвоил одно жизненное правило: в этом мире правит наглость, напористость. Чтобы победить, нужен чуть больший заряд наглости, чем у противника. Однако противостоять абсолютной, не имеющей никаких границ наглости он еще не научился. И это его бесило. «Ну, я тебя достану!» — мысленно пригрозил он Семечкиной и направился к прокурорскому кабинету.

Но лишь подошел, понял: не вовремя. Все пространство вокруг кабинета Ивана Семеновича было заполнено странного вида людьми. Прежде всего поражало одно явное несоответствие: мятые, пузырящиеся на коленях брюки, залатанные свитера и потертые куртки надеты были на сытенькие, упругие тела, из-под допотопных кепчонок и вязаных шапочек выглядывали холеные физиономии. Можно было бы принять их за новобранцев, которые, отправляясь в армию, надевают что похуже, что не жалко будет потом выбросить, если бы не солидный уже их возраст, не проглядывала бы у некоторых благородная седина. Сидели они на диване, на подоконниках, смиренно стояли вдоль стены, образовав длинную очередь. В руках держали старенькие портфельчики или газетные свертки, перетянутые бечевкой. Глаза опущены были долу, а на лицах состроены скорбнопостные выражения.

«А-а! — догадался Виталий Алексеевич. — Коррумпированные! Наши советские мафиози!»

А попросту — жулики. Однажды прокурора Ивана Семеновича осенило, и он объявил во всеуслышание: придите, покайтесь, принесите уворованное, и я отпущу ваши грехи. И вот потянулись вереницы вот таких странных людей, одетых в обноски, долженствующие уверить правовые органы и честных граждан в том, что-де все с себя сняли, до последней рубашки — смотрите, люди добрые! И потекли в государственную казну украденные денежки. «Два миллиона!» — ликовал Иван Семенович. Феномен такой, впервые наблюдаемый в прокурорской практике, принес Ивану Семеновичу славу среди обывателей и признательность со стороны городских властей. Поощрительные слова донеслись и из Москвы. Еще бы: без лишних хлопот ликвидировано было дело, которое, если начинать и вести традиционно, вызвало бы ой какие потрясения в обществе! Каких уважаемых людей задело бы! И страшно подумать — в Москву потянулись бы ниточки! Пресса пела прокурору дифирамбы, но Виталий-то Алексеевич по долгу службы знал: с повинной явились те жулики, которых вот-вот и так должны были забрать органы, и далеко не последнюю рубашку они с себя сняли. Остались миллиончики в кубышках. Однако это его не касалось.