Палачи и жертвы

При расследовании этого преступления было установлено, что ценности расстрелянного генерал–полковника Гоглидзе хранились у родственников, которые долго не хотели возвращать их вдове, вынужденной прибегнуть к семейному варианту третейского суда. Когда же Евлалия Федоровна добилась своего, это позволило ей купить зимний дом, безбедно прожить там четверть века с дочерью и прислугой.

Сведений о происхождении богатств Гоглидзе в материалах дела Берии и других, естественно, нет, этот вопрос в ту пору не возникал, но если бы он возник своевременно, то в распоряжении следствия было заслуживавшее внимания свидетельство заместителя министра внутренних дел Грузии Каранадзе:

«…в Тбилиси… лучшие вещи арестованных в 1937 г. крупных людей забирались всегда Кобуловым, женами Гоглидзе Сергея и Беришвили Константина, которые даже дрались из–за них между собой…»

Для тех, кто не знает, добавлю, что в самый разгар массовых репрессий тридцатых годов Сергей Арсеньевич Гоглидзе занимал пост народного комиссара внутренних дел Грузинской ССР.

Так что рядом с нажившимися на чужом горе бериевцами, Абакумов с его чемоданом подтяжек, со всеми ботинками, сорочками и запонками не выглядит богачом. А сравнивать его с олигархами эпохи застоя и вовсе нелепо — до генерала армии Щелокова ему так же далеко, как простому советскому служащему из тамбовской глубинки до короля Саудовской Аравии.

Часть IV ВО ВНУТРЕННЕЙ ТЮРЬМЕ

КАНИТЕЛЬ

Четвертый по счету виток следствия начался в июле 1953 года. Но то, что происходило в течение последующих шестнадцати месяцев, следствием не назовешь. Люди, которым доверили эту работу, скорее выступали в ролях редакторов или, вернее, селекционеров, отбиравших из материалов своих предшественников все, что, по их мнению, годилось в дело, и занимавшихся, в основном, переакцентовкой ранее предъявленных обвинений.

Из «достижений» Рюмина они позаимствовали дело «СДР», сохранив его первозданный облик, а в эпизодах, связанных с Этингером и Юдиным, развернули баланс ровно на 180° — теперь Абакумов и его подчиненные обвинялись не в «смазывании» терроризма, а, напротив, «в жестоком обращении с ни в чем не повинными учеными». Точно так же поступили с так называемым «ленинградским делом» — если Рюмин вменял в вину Абакумову то, что тот нарочно не выявлял шпионаж и настоял на расстреле подсудимых, чтобы «выйти сухим из воды», то теперь Абакумов выступал как инициатор крупнейшей политической провокации, ставившей своей целью опорочить честные партийные кадры и тем самым подорвать мощь нашего государства. В доказательство был задействован взрывчатой силы факт — оказывается, в Ленинград на процесс Вознесенского, Кузнецова и других была направлена многочисленная группа ответственных сотрудников Следственной части по особо важным делам во главе с первым заместителем министра госбезопасности Огольцовым и заместителем министра Селивановским, которым вменили в обязанность контролировать поведение подсудимых и состава суда, чей приговор был написан под диктовку полковника Шварцмана.

Бериевская волна обвинений доставила следователям минимум хлопот — там всерьез поработали профессионалы, чьи труды не требовали редактуры. Оттуда один к одному взяли дело Жемчужиной, историю гибели вице–адмирала Гончарова и дело «авиаторов».

В итоге формула обвинения не претерпела никаких изменений: измена Родине, вредительство, терроризм и создание контрреволюционной организации, а чтобы обвинительное заключение не напоминало мозаику, его надежно скрепили «каиновой печатью», зафиксировав принадлежность Абакумова к банде Берии.

Что думал Абакумов в ту пору, чем он жил и на что надеялся — об этом можно только догадываться. Берия, а затем и новое руководство МВД СССР запретили давать ему бумагу, поэтому писем он больше не писал. Известно лишь то, что он не признал ни одного из предъявленных ему обвинений и по окончании следствия отказался знакомиться с материалами дела, заявив, что оно полностью сфабриковано.

Кроме того, известно, что 3 августа 1953 года Абакумова вновь поместили в Лефортовскую тюрьму, но пробыл он там недолго, что видно из документа, который привожу почти целиком: