Палачка

Он запрокинул голову назад и закрыл глаза. В висках зашумела кровь. Он застыл в этом положении — тело удерживали в шатком равновесии лишь мускулы заведенных назад рук, а ноги, словно приросшие к вертким лыжам, несли его с крутизны. Он еще крепче ухватился за палки и выровнял лыжи, чтобы в оставшееся у него время мысленно проститься со своей любовью, которая близилась к апофеозу.

От предков-мясников Рихард унаследовал здоровый дух и крепкую волю, что помогало ему, как и Альберту, стоически переносить напасти. Но Альберт не мог избавиться от горба и накапливал силы для борьбы с этим миром. Рихард же свою болезнь превозмог, и это вселило в него такой заряд энергии, что он порывался, порой безрассудно, одарить ею все человечество. Если бы у дядиного соседа не прихворнул знакомый мясник, то со временем он стал бы, пожалуй, крестьянином или учителем, чтобы отдавать энергию пашне или ученикам; теперь же он всем своим существом потянулся к Ней. Однако чувствительности, доставшейся ему от грузинского предка, хватило на то, чтобы произвести в его душе катастрофу, подобно вылетевшему на встречную полосу автомобилю. В результате — раздвоение личности, обычно свойственное незаконнорожденным. Он был слишком аристократ, чтобы тушить разгоревшееся чувство пивом или, еще вульгарнее, рукотворным оргазмом. Но и слишком мясник, чтобы в изысканной манере объясниться со своей избранницей. И какие бы стихи ни звучали в его голове, какая бы нежность ни переполняла сердце — на пылающем лице проступала лишь улыбка, а губы раскрывались только для того, чтобы процедить приветствие.

Никто никогда не учил его, как принято обращаться к девушкам и как начать разговор; как надо расставаться и просить о новом свидании; о чем беседовать, когда самое главное — как их зовут, чем они занимаются — известно, а все остальное — какие книжки любят и какую еду терпеть не могут — уже сказано; как признаться в любви и что вслед за этим предпринять. Медсестра в санатории сама его соблазняла, сама заводила любовные игры и сама же его бросила; этот опыт не мог ему пригодиться. Хотя в мыслях он не только заговорил с Лизинкой, но и покрыл ее с ног до головы поцелуями, взял в жены и провел с ней тысячу и одну любовную ночь, в действительности он всего лишь однажды молча положил руку ей на плечи и откусил кусочек от ее рождественского пирога.

Разумеется, любой начинающий психиатр, даже бегло ознакомившись с обстановкой в семье, моментально указал бы первопричину болезненной застенчивости Рихарда — подсознательный страх, что во фразу, которая должна прозвучать наиболее пылко, невольно проникнут словечки вроде «жопа» или «говно», беспрестанно раздававшиеся в доме. Но Рихард и слыхом не слыхивал о психоанализе, и его душу заносило мутным осадком тоски.

Когда он швырнул ложку в тарелку с рыбным супом и, не попрощавшись, ушел из дома, то был уверен, что уходит навсегда. Родители, видимо, любили его, но это была любовь мясников: вместо поцелуев он получал сардельки, вместо советов — затрещины; ему казалось, он не в силах будет вытерпеть еще хоть одну встречу с ними. Проезжая на такси по безлюдным улицам мимо окон, за которыми вспыхивали бенгальские огни, он с горечью подумал о том, что в эту ночь у каждого кто-то есть, у каждого с кем-нибудь начинается что-то новое и только для него, одинокого и никому не нужного, ничего в жизни не осталось. К тому моменту, когда он перед Ее домом отдал водителю все свои деньги и в ответ услышал поток пожеланий счастья в Новом году, его судьба была открыта ему вся, до последнего вздоха.

Напоследок он подойдет к Ее двери, чтобы дотронуться до ручки, которая хранит Ее прикосновение. Потом обойдет Ее дом — выпавший снег превратил окружающие поля в огромную белую постель. В нее-то он собирался улечься и смотреть, смотреть в Ее окно (которое вычислил сегодня днем), пока его не занесет снегом. Лишь через много-много недель, в течение которых его будут не переставая искать, весеннее солнце растопит крышу снегового склепа, и Она увидит из своего окна его лицо, словно забальзамированное морозом: оно будет прекрасно, спокойно и исполнено любви.

Он поднимался по ступенькам медленно, в ритме похоронного марша, который звучал в его разыгравшемся воображении. На дверной ручке ничего не висело. Музыка смолкла, и он задрожал от бессильной ненависти к гнусным ворам, осмелившимся посягнуть на подарок для Нее. Но проблеск здравого смысла подсказал ему, что в эту самую минуту Она, быть может, держит его статуэтку (из-за своей застенчивости он даже писать не отважился — какое счастье, что ему еще подвластен язык форм!) в своих благословенных руках. А вдруг она наконец почувствовала ту нежность, которую ему до сих пор не удавалось выразить? Вдруг как раз сейчас Она мечтает увидеть его живое, а не вылепленное лицо, он же хочет сделать для Нее еще и свою посмертную маску? Его охватили сомнения.