Палая листва

Сидя прямо, с сумрачно-торжественным выражением лица, Меме рассказывала о пышном феодальном великолепии нашей семьи в последние годы прошлого века накануне большой войны. Меме вспоминала мою мать. Она вспоминала ее тем вечером, когда я возвращалась из церкви и она сказала мне веселым, ироничным тоном: «Что же ты, Чабела, замуж выходишь, а мне ни слова!» Как раз в те дни я беспрестанно вспоминала о матери.

– Ты ее живой портрет, – сказала Меме, и я на самом деле ей поверила.

Я сидела напротив индианки и слушала рассказ, в котором точные детали перемежались с туманной неопределенностью, будто то, о чем она вспоминала, было в большей степени легендой, чем действительностью, но рассказывала она настолько искренне, веря в каждое свое слово, что легенды превращались во всамделишное, далекое, но незабываемое. Она рассказывала о скитаниях моих родителей во время войны, о тяжком путешествии, в конце концов приведшем их в Макондо. Родители бежали от ужасов войны, надеясь отыскать спокойный цветущий край; они слыхали о золотом руне и в его поисках набрели на недавно основанное несколькими такими же семьями беженцев селение, жители которого в равной степени пеклись и о сохранении своих традиций, религиозных обычаев, и об откорме своих свиней. Макондо стало для моих родителей землей обетованной, миром и тем самым золотым руном. Здесь они нашли подходящий участок и начали строить дом, который несколько лет спустя стал усадьбой с тремя конюшнями и двумя гостевыми комнатами. Меме рассказывала о давних безумных чудачествах, рассказывала откровенно, в деталях, явно обуреваемая желанием пережить все заново и со скорбным сознанием невозможности этого. Она уверяла, что в пути никто не испытывал страданий и лишений. Даже лошади спали под москитной сеткой, и не потому, что отец был расточительным сумасбродом, а потому, что мать имела свои представления о милосердии и считала, что Богу угодна защита от москитов не только человека, но всякой Божией твари, пусть и бессловесной. Всюду они возили с собой обременительный и весьма экстравагантный груз: сундуки с одеждой людей, умерших еще до их рождения, предков, которых не сыскать и на глубине двадцати локтей под землей, ящики с кухонной утварью, которой не пользовались с незапамятных времен, когда-то принадлежавшей их предкам (двоюродным брату и сестре), и с образами святых для домашнего алтаря, сооружавшегося на каждой продолжительной стоянке, куда бы их ни заносило. Это был настоящий бродячий цирк-шапито с лошадьми, курами и четырьмя индейцами-гуахиро (приятелями Меме), которые выросли в доме родителей и всюду ездили с ними, как звери с дрессировщиками.

Меме с грустью вспоминала. Мне казалось, что она воспринимает течение времени как личную утрату, будто в глубине души, истерзанной воспоминаниями, жила вера в то, что если бы время не текло, то до сих бы пор длилось то путешествие; для моих родителей оно, конечно, было суровым испытанием, но дети воспринимали его как веселый праздник со всяческими забавными странностями вроде лошадей под москитной сеткой.

А потом все двинулось вспять, рассказывала она. В новорожденную деревушку Макондо прибыла разоренная, выбитая войной из колеи, но еще цепляющаяся за недавнее блистательное прошлое семья. Индианка вспоминала, как моя мать въехала в селение. Она сидела на муле боком, беременная, с зеленым от малярии лицом и негнущимися отекшими ногами. Возможно, червь сомнения и шевелился в душе отца, но все же наперекор всем ветрам и течениям он решил бросить здесь якорь, во всяком случае, пока жена не родит этого ребенка, который рос у нее во чреве на протяжении всего путешествия и, по мере того как приближались роды, медленно убивал ее.

Лампа освещала профиль Меме. Резкими индейскими чертами лица, волосами, прямыми жесткими, как конская грива или хвост, она походила на идола, зеленоватого и прозрачного в этой жаркой комнатке позади прилавка, и говорила, как говорил бы идол, пустившись в воспоминания о своем давнем земном существовании. Я никогда прежде не была с ней близка, но в тот вечер, после внезапного ее душевного порыва откровенности, почувствовала, что мы связаны узами даже более прочными, чем узы крови.

Меме умолкла, и в наступившей тишине из этой вот комнаты, где мы сейчас находимся с отцом и ребенком, вдруг послышался его кашель. Кашель был сухой, отрывистый, потом раздалось отхаркивание и звук, который ни с чем не спутаешь – человек повернулся на кровати. Меме тут же умолкла, и на лицо ее словно наползла безмолвная мрачная туча. Я и забыла о нем. Все это время, пока я сидела здесь (было около десяти), казалось, мы с индианкой в доме одни. Но тут будто сам воздух изменился. Я ощутила усталость в руке, державшей тарелку со сладостями и булочками, к которым не притронулась. Наклонившись, я шепнула:

– Он не спит.

Холодно, невозмутимо, абсолютно равнодушно она промолвила:

– Он до рассвета не заснет.