Палаццо Дарио

В душе, однако, Ванда признавала, что ее отец действительно был самым суеверным в семье. Конечно, она никогда не сказала бы об этом Радомиру, но и ей самой отцовское суеверие подчас казалось преувеличенным, как некая слегка утомительная странность. Ее оценка совпадала с мнением матери, для которой даже после нескольких десятков лет жизни в Италии дверь в сверхъестественное оставалась закрытой. Чтобы как-то сохранить гармонию в семье, Ванда старалась уравновесить крайне противоположные взгляды на мистику своих родителей. Она выработала такое же отношение к суевериям, как к витаминным таблеткам: мало кто знает, чем именно они полезны, но все признают, что навредить они не могут. Поэтому она никогда не проходила под прислоненной к стене лестницей или стремянкой, но и согпо23, амулет против сглаза, ни на шее, ни в сумке, ни из коралла, ни из золота или серебра не носила. Она не верила, что горбун приносит счастье, а горбунья – неудачи, но при этом она никогда не стала бы дарить шарфы или платки, потому что они предвещают слезы. Она опасалась смыкать руки в замок на затылке или скрещивать пальцы за головой, хотя не могла объяснить почему. Она смеялась, когда отец настаивал, чтобы деньги никогда не клали на постель, потому что это приносит несчастье – деньги, положенные на постель, будут потрачены на лекарства и лечение! Но она следила за тем, чтобы прежде чем раздеться, не забыть выложить мелочь из карманов на ночной столик. И уж, конечно, не класть на кровать головной убор! Ванда не могла забыть, как однажды, войдя в комнату, лихо бросила на кровать свою новую летнюю шляпу, широкополую флорентийку, точно такую же, какую носила Сильвана Мангано в «Occhi neri»24, и как лицо отца мгновенно стало мертвенно-бледным. Он пулей подскочил к кровати и сбросил шляпу на пол a mano cornuta – переплетенными пальцами – «рожками», которые считались молниеотводами от сглаза. «La morte!»25 – закричал он.

С вытянутыми перед собой обеими руками, с козой рогатой из указательного пальца и мизинца он выглядел маленьким взбешенным быком. «Шляпа на постели приносит верную смерть». Казалось, он вот-вот упадет в обморок. Сумки тоже нельзя было класть на кровать. Почему, никто точно не знал, но вся семья подчинялась этой примете.

Отец Ванды унаследовал суеверия от своей матери Нунциатики, у которой, как говорили, был третий глаз. Ванда узнала об этом от булочника Маринелли, который рассказал ей чудесную историю ее бабушки.

– Во время войны партизаны узнали, что твоя бабушка Нунциатика прячет сбитого немецкого летчика. Скорее всего он ей нравился. Партизаны решили за это повесить Нунциатику. Она плакала, кричала, но они были непреклонны. Ее подвели к виселице и накинули веревку ей на шею. Ударом ноги кто-то из них вышиб ящик из-под ее ног. Все решили, что ей конец. Но не тут-то было. Веревка оборвалась, словно шпагат. И Нунциатика рухнула вниз, как спелая груша.

– Мадонна, – ахнула Ванда. – Чудеса!

– Именно так. Партизаны перекрестились и сказали: «Ну ее! Принесет нам одни несчастья!» С тех пор мы и думаем, что у твоей бабушки есть третий глаз.

Когда Нунциатика узнала, что булочник рассказал ее историю Ванде, она впала в ярость. Ее топазовый кулон, который до тех пор безмятежно покоился в ложбинке на ее груди, подпрыгивал от эмоций в ее декольте. Ванда хорошо помнила эту сцену. «Маринелли, сукин сын, он вообще что-нибудь понимает, что можно, а что нельзя?! Да как он посмел говорить такое восьмилетнему ребенку!»

Надо сказать, что бабушка узнала о болтливости синьора Маринелли от самой Ванды, которой очень захотелось узнать, где сидит ее третий глаз.