Палаццо Дарио

«Если тебя целый день окружают жаждущие любви туристки, для которых любая утонувшая крыса становится «ах, романтичной», – с пониманием думала Ванда, – поневоле у тебя ко всему будет аллергия». Она решилась пойти на приступ. Нельзя же, чтобы все так и осталось во сне. Она поцеловала его руку, его пальцы и грудь и увела в дом.

Он ловко расстегнул молнию ее летнего платья и стянул его с плеч. Он целовал ее ноги с внутренней стороны. Все выше. Ванда слышала, как плескалась вода за их изголовьем. Деревянные брусья заскрипели.

– Что вы здесь потеряли? – вдруг прокричал низкий голос.

Пол просел под плотным шарообразным человеком. Рыбак, которому было, пожалуй, все 104 года, вырос перед ними и уставился на грудь Ванды. Она торопливо натянула платье.

– Ах, это ты! – удивленно произнес человек, будт то бы узнав Примо. – Что ты здесь делаешь?

– Я это у тебя хотел спросить, – ответил Примо.

– Если бы было, что спрашивать, – ответил 104-летний рыбак. – У меня дела. Должен сегодня вечером освободить сети. Извините, синьорина.

* * *

Не может быть. Ванду рассмешило смущенное лицо Примо и то, что, похоже, проклятие Палаццо Дарио и незримая, но длинная рука Радомира дотянулись даже до этого острова. Но это и утвердило ее доверие к магу Александру. Не случайно первое, о чем он заговорил с ней, было ее холостяцкое положение!

Они вновь сели в лодку и отправились обратно в Венецию. Небо уже потемнело, как чернильный след каракатицы.

– Надо же было ему именно сейчас появиться! Как будто чувствовал! – сказал Примо.

Когда они вернулись в город, Примо настоял на том, чтобы Ванда зашла взглянуть на его квартиру. Она была недалеко от Ка Дарио, в одном из боковых переулков у рио ди Сан Вио. Квартира под крышей.

Он торопливо поднимался по лестнице. Ванде показалось, что он хотел быстро покончить с чем-то.

Примо открыл дверь. Пахло краской. В первую минуту Ванда не увидела ничего, кроме изображений неба. Оно было повсюду. На картинах, прислоненных к стенам и громоздящихся вплоть до потолка. В маленькой кухне, в коридоре, в ванной. На изразцовых плитках, на триптихах и коллажах, огромное и маленькое на резных досках, на портретах и аллегориях, абстрактное и реалистичное.

– О, – взволнованно произнесла Ванда.

Примо смущенно стоял рядом и только повернул две картины, прислоненные к стене.

– Это последние, которые я написал.

– Я понимаю, что ты гондольер – только полдня? – спросила Ванда. – Или художник – полдня?

Она надеялась, что не сказала ничего лишнего. Он ведь такой чувствительный. Но Примо, казалось, вовсе не испытывал напряжения. Похоже, перед ним стоял первый человек, которому он позволил узнать о своей двойной жизни.

– Ты знала? Скажи, ты понимала? – спросил он и вздохнул.

Ванда удивилась, почему он делал тайну из своей художественной работы. Будто ему было неловко. Но что может быть хуже, чем работа гондольера?

– Да, да, верно, – пробормотал он, словно читая ее мысли. – Это – шизофрения. Я скульптор, художник и автор всякого перформанса. Но на это я не могу прожить. Поэтому шесть месяцев в году работаю гондольером. Зимой я включаюсь и занимаюсь этим. А весной наоборот. Живу в двух мирах.

Он говорил энергично и серьезно, как говорят убежденные в чем-то важном. Всю ночь.