Палиндром

И Ханна на этот раз действительно по серьёзному взволновалась, – когда знаешь, что тебе ожидать, то не так страшно, а вот неизвестность всегда по особому, по неизвестному тревожит, – и в этом волнении обратилась к своему попутчику с требовательным вопросом. – Как всё это понимать? – и не удержавшись, ещё спросила. – И кто вы собственно такой? – И, пожалуй, второй вопрос был если не лишним, то преждевременным. И господин неизвестный, скрывающийся под маской многоликости, заслышав второй вопрос Ханны, вместо того чтобы впасть в ещё большую серьёзность, на которую его подвинул первый вопрос Ханны, берёт и удивляется этому её вопросу. С чем, с этим своим удивлением, поворачивается к Ханне, – он вынужден иногда отвлекаться от неё на дорогу, – и вместо того чтобы отвечать на поставленные перед ним вопросы, сам спрашивает или может, утверждает. – Так вы всё-таки меня не помните.

Да так жалостливо это говорит, что Ханне становится за себя, такую жестокую, стыдно. И она в ответ на его внимательный взгляд начинает приглядываться к нему, и вроде бы даже начинает узнавать. Но только не до имени. Которое догадливо сам говорит этот господин, представившись конгрессменом Альцгеймером, про которого она вроде что-то слышала, но вот что, то она хоть убей, никак не может вспомнить.

– Мне, как я понимаю, представляться не нужно. – Сказала Ханна. И как со слов Альцгеймера выяснилось, то она правильно всё понимает. На что с её стороны звучит свой логичный при данных обстоятельствах вопрос. – То, что случилось с моей машиной, это ваших рук дело? – спросила Ханна, не сводя своего взгляда с лица Альцгеймера, который в этот момент, скорей всего специально, нежели по-другому, сейчас решил отвернуться и последить за дорогой. – Знает, что я по его красивым глазам всё пойму, вот он их отводит. – Догадалась Ханна, опять оказавшись на распутье, не зная какой ответ ей желанней было бы услышать. Где Альцгеймер соврал бы ей: «Ничего не было таково вами утверждаемого», – либо же он с искренним взглядом посмотрел на неё и заверил бы её в том, что да, это он всё специально это проделал с её автомобилем. И у него для этого есть оправдание. Он не просто хотел найти причину для их знакомства, а для того чтобы в её глазах выглядеть героем.

Но конгрессмен Альцгеймер оказался куда как хитроумнее и ловчее, чем думала Ханна, и он не сказав, ни да, ни нет, предположил и пустил в ход третью версию случившегося с автомобилем. – В следующий раз этим неизвестным буду я. – Многозначительно так сказал Альцгеймер, что у Ханны захватило дух от …Конечно же от беспримерной наглости этого конгрессмена Альцгеймера, а не как могли бы сердечно подумать люди с чувствительным складом ума и с сопутствующим ему придыханием, которые во всём вокруг видят одно, только эти свои придыхания.

– Да вы большой мастер говорить глупости. – Усмехнулась в ответ Ханна, с трудом собравшись с собой.

– Это помогает успокоиться в стрессовых ситуациях. – Но что же это говорит этот Альцгеймер, своим рациональным ответом, наоборот, сбивая в нервность сомнений всю успокоенность Ханны. А ведь мог бы в ухо припугнуть её, заявив, если она сейчас же не одумается и не перестанет сама говорить глупости о его глупостях, то он в одно только движение руки кинет автомобиль на кочку, а её вслед за этим в такое безвыходное для себя положение, в бездны своих объятий, что и захочешь, а не захочешь захотеть выйти из этого безвыходного положения. Правда Ханна опять в своей поспешности всё испортила бы. И она со своим не ко времени вопросом, влезая под руку уже было решившегося на этот поворот судьбы Альцгеймера: «А ты это серьёзно?», – только бы сбила его уверенность свернуть с правильного пути.

И Ханна верно всё это про себя предполагая, – вся её жизнь состоит из череды не ко времени случающихся событий, – переводит разговор в серьёзное русло. – Ну и по какому делу вы хотели со мной поговорить? – задаёт вопрос Ханна. И вот только сейчас Альцгеймер становится по настоящему серьёзным, а всё что раньше выказывалось на его лице, всё это была прелюдия к основным событиям, случившимся в его внешнем виде, который в момент приобрёл подспудно ощущаемую крепость и величавую основательность.

– Я, так сказать, – с трудом принялся выговаривать слова Альцгеймер, что удивительно контрастировало с его решительным видом, – должен вам открыть глаза на некоторые вещи, о которых ваш супруг ещё не готов вам сообщить. – Здесь Альцгеймер сделал так необходимую до мурашек похолодевшей Ханне паузу. – Ах! – так глубоко, до этого «Ах» охнулось Ханне где-то там у неё, в неведомом для глаз и всего остального внутри, о котором одно лишь известно – оно всегда о чём-то таком предположительном знало и ещё чаще догадывалось. А как услышало это, пока что не прямое указание на прямое вмешательство в свою и жизнь Ханны, то через мурашки и отозвалось.