Палитра сатаны

Вот уже три недели, как я не имею известий от волхвов, отправившихся в Вифлеем, получив от меня разрешение и указания о том, как им надлежит действовать. Даже Гамалиэль, сперва загоревшийся этим проектом, начинает сомневаться в его уместности. На первых порах мы предположили, что путников что-то задержало: дороги там размыты недавними грозами. Однако же вчера вечером вернулся гонец, посланный им вдогон, его донесение все разъяснило, при том что оно ужасает. Волхвы успешно добрались до цели их паломничества: «к месту появления на свет того, кого они именуют Мессией», но, нарушив данное мне обещание, не вернутся сюда, чтобы сообщить свои наблюдения, а, напротив, избрали другой путь, желая донести эту весть прежде всего до тех, кто их непосредственно послал: до царей аравийских и савских. В оправдание тому, что нарушили слово, они ссылаются на некий вещий сон, где им было велено направить стопы в «землю предков», дабы как можно скорее принести «благую весть» тем государям, чьими подданными они являются. Выслушав повествование о такой перемене маршрута, я заподозрил, что волхвы, воспользовавшись моим легковерием, обвели меня вокруг пальца, чтобы набить себе цену в глазах своих духовных отцов. А между тем, если согласиться с мнением того же Гамалиэля, действуя подобным образом, они лишили меня причитающейся мне доли заслуг, на которую я мог бы рассчитывать в качестве открывателя, провозгласителя и географического, а равно исторического покровителя названного Мессии. Как действовать в таких условиях, чтобы свести на нет происки этих расхитителей чужой славы? Посылать погоню по их следу нужды нет: они уже давно вступили в родные пределы, а мне не хотелось бы ввязываться в конфликт с каким-либо соперником Палестины, в которой все и так зыбко и неустойчиво; ведь мой ложный шаг рассердил бы занявших страну римлян (поскольку главное желание Империи — поддерживать в целости несокрушимые, в бронзе отлитые узы мира, опоясывающие все земли, что пребывают под ее опекой). К тому же собственные мои подданные не смогли бы взять в толк, почему это я с таким ожесточением проливаю иудейскую кровь в противостоянии, вызванном столь двусмысленным поводом. По совету Гамалиэля я, напротив, ускорил воздвижение иудейского храма во всем его великолепии, когда-то начатое по моему почину, тем самым желая показать каждому, что, невзирая на почтение к Риму, я столь же искренне пекусь о счастье всех соплеменников (а не только радею о собственных однокровниках). Строительство возобновилось. Красота здания и моя религиозная истовость заслужили множество похвал. Но вдруг прошлой ночью среди всех этих архитектурных подвигов меня посетило озарение, сравнимое, считаю, с тем, что повлекло волхвов в заброшенную вифлеемскую деревушку. «Зачем, — подумал я, — споспешествовать распространению вероучения, чьи догматы еще невнятны, изложены лишь горсткой раввинов — быть может, вдобавок плохо осведомленных, — когда подобное попустительство власти способно нанести ущерб вере, основанной на тысячелетних мифах, послуживших славе и величию Рима, а до него — Греции? Почему единственный бог, пусть даже это Яхве, провозглашается более могущественным, нежели собрание олимпийских божеств, где у каждого есть свои полезные умения и свойства? Какова бы ни была его власть, Яхве должен, если верить Торе, в одиночестве блюсти и направлять нужды бесчисленных людских скопищ, копошащихся, как муравьи, умножаясь и расползаясь повсюду; он обязан решать, как быть с их сделками, их плодовитостью, с плодородием земель, с повседневными нуждами и философскими прозрениями. Благоразумно ли заменять целый сонм полубогов и богинь, под чреватой громами властью Юпитера, каким-то сосунком, ни родословие, ни достоинства коего нам неведомы?»