Палитра сатаны

Что особенно забавляло Джейн, так это усилия, которые ее мать предпринимала, стараясь соблазнить вновь прибывшего. Помолодев в атмосфере приключения, Джеральдина так и сияла, в любой час суток при полном макияже, тщательно причесанная, одетая как нельзя лучше. С тех пор как в доме появился Норберт Барух, Джейн казалось, что мать исполняет главную роль в каком-то импровизированном спектакле. К тому же девчонке подчас чудилось, что она и сама играет на той же сцене, невольно участвуя в этом представлении кокетства. По определению исключенная из состязания, предназначенного для одних лишь взрослых, она чувствовала, что непонятно каким образом ответственна за успех либо неудачу материнской авантюры. Они с мамой, по существу этого не признавая, были одним целым, их связь оборачивалась тем, что Джейн нередко играла роль тридцатилетней, а мама вела себя так, будто ей не больше девяти. Такая смесь возрастов, лиц и любовных порывов возбуждала чувства девочки столь же остро, как спиртные напитки, пробовать которые детям запрещено. В этом недозволенном соединении для нее не было ничего отталкивающего, она даже с легким удовольствием восприняла то, что некоторые шкафы вдруг оказались заняты мужскими вещами, да и на полочках возле умывальника появились предметы мужского туалета. Однако она испугалась, что в жизни и организации их маленького сообщества возникнет серьезная заминка, когда Норберт Барух в один прекрасный день заявил, что его дела становятся все более спорными и запутанными, а потому ему необходим рядом доверенный человек, способный в любую минуту дать совет касательно финансовых вопросов, иначе говоря — его старший брат Давид. Выпускник Национальной школы финансов и фиска, покинувший ради брата уютные кресла в кабинетах высшей администрации, сей экстраординарный субъект, можно сказать, сочетал в своем шишковатом черепе все фискальное законодательство и всю гражданскую юриспруденцию. Джейн немного боялась вторжения в семью человека, претендующего на ведущие роли хваленого всезнайки. Но первый же контакт с ним ее совершенно успокоил и даже обогатил кое-какими новыми надеждами. Сначала потому, что Давид Барух с порога одобрил ее выбор «универсалистской версии» собственного имени («Джейн — это настолько оригинальнее, чем Жанна!»), затем еще и потому, что посоветовал ей оставить свои косы такими, как есть, наперекор случайным гримасам моды.

А вот физиономия этого самого Давида Баруха, напротив, привела ее в замешательство своим грубым уродством. У него были тяжелые, корявые черты, низкий лоб, челюсти гориллы и громадные оттопыренные уши, смахивающие на кочаны цветной капусты. Несмотря на свою отталкивающую наружность, он обращался с девочкой очень любезно, толково и с немалым терпением помогал ей готовить домашние задания по математике. Но в силу странного парадокса чем больше он усердствовал в своих объяснениях, стараясь заслужить доверие ребенка, тем больше она пыжилась, такая чинная, такая сдержанная. Тем не менее от репетиции к репетиции по ходу житейской игры их маленькая разношерстная труппа сплотилась, благодаря привычке и взаимной снисходительности напряженность ослабла.

Все шло к лучшему, пока внезапный удар не положил конец их усилиям поддерживать мир и лад в семье. Джейн не сумела бы сказать в точности, когда в ее сознание впервые проникло зерно, которому предстояло… Но лучше по порядку. Вероятно, это случилось на каникулах в среду, во второй половине дня, когда она без интереса смотрела телепередачу. Вдруг ее поразили необычные кадры, приправленные негодующими комментариями. По словам ведущего, два месяца тому назад в лицее Кребийона девочка одиннадцати лет Одетта Бийу подверглась непристойным прикосновениям со стороны своего учителя рисования. Стало быть, этот последний, по имени Густав Либиоль, женатый тридцатисемилетний мужчина, отец семейства, до того не внушал никаких подозрений. Будучи учащейся лицея Эдуар-Эстонье, Джейн не знала никого из лицея Кребийона, что не помешало ей жутко взволноваться при таком известии. Журналист, говоривший об этом случае, похоже, был и сам потрясен. Он рассказал, как несчастное дитя, в страхе и одновременно сгорая от стыда, сочло своим долгом поведать о случившемся своей учительнице естествознания мадемуазель Шуази. Та, пораженная ужасом, тотчас уведомила «кого положено», и скандальная новость из уст в уста быстро вышла за ворота лицея Кребийона, достигла нескольких комиссариатов, подняла на дыбы особую бригаду по защите малолетних, наконец, затопила залы газетных редакций.