Палитра Титана

Осужденный тоже садится с бешено бьющимся сердцем на электрический стул и ждет, уже полумертвый, то ли боя часов, то ли гудения проводов. А что потом?

Неизвестно.

Не удивительно ли? Всего днем раньше, только вчера, все это как будто не представляло для меня вопроса. Вроде бы я даже не возражал в надлежащий момент… В общем, поступить по примеру Джимми Торнтона, пустившего в ход кухонный нож. Чик — и готово? Нет уж!

Я представлял, как запрусь в своей каморке, налью большой таз горячей воды, сяду на койку, поставлю таз между ног, опущу в воду кисти и нож, сделаю аккуратные безболезненные надрезы и увижу, как воду заволакивает красный туман.

Скорее всего, это будет похоже на погружение в сон. Когда Джимми нашли, он выглядел спящим. Даже воду не расплескал.

Я въехал на последний холм перед базой и увидел космодром Бонестелл. Остановившись перед взлетно-посадочной полосой, стал гадать, почему у меня весь день бегают по коже мурашки.

TL-2 готовился к запуску. Он был уже полностью заправлен и нацелен в небо. На Земле такие ракеты всегда окутывал туман конденсации, здесь же горючее приходится нагревать, предохраняя от замерзания, поэтому к небу поднималось только узкое струящееся перо термального искажения. Сегодня оно достигало высоты всего нескольких сот метров, а дальше его сдувал ветер.

У меня на глазах из сопел двигателей вырвался синий огонь, и темный конус ракеты начал медленный подъем. Потом вспыхнуло оранжевое пламя, свидетельствуя о начавшейся реакции нагретого водорода и компонентов атмосферы — азота и различных органических соединений.

Впечатляющий язык сине-бело-желтого огня вознесся в оранжево-бурое небо, прорвался сквозь первый слой прозрачно-голубого облака, потом сквозь второй и растаял. Сначала в месте исчезновения корабля оставался рассеянный свет, но скоро померк и он. Целью полета был еще один спутник Сатурна, Энцелад, где люди обнаружили в ледяной ловушке несколько миллионов литров гелия — драгоценного газа, который здесь, на Титане, не умели ни производить, ни добывать.

Оставшийся отрезок пути я посвятил гаданию, можно ли прожить остаток жизни на Луне, не сводя взгляд с тлеющего в небе куска угля — погибшей Земли.

Возможно, мы совершаем большую ошибку. Возможно, это им следовало бы перебраться сюда, к нам.

Набирая скорость под безликим бурым небом, мчась по красно-золотисто-оранжевой поверхности, затянутой голубой дымкой, я пытался вспомнить разноцветную живность Кристи, но почему-то никак не мог…

* * *

Я укрылся в своей каморке и долго смотрел в стену, потом включил мини-терминал и стал в тревоге ждать, пока помехи на экране сменятся меню.

Что произойдет, когда откажет электроника? Неужели все мы умрем? Или примемся мастерить самоделки, летать без электронного слежения? В конце концов, программа освоения космоса началась еще до настоящих компьютеров. Человек ступил на Луну в докомпьютерную эпоху. Та же допотопная технология могла бы забросить нас и сюда, на спутник Сатурна. Или не могла бы?

В видеоархиве не нашлось ничего такого, чего бы я еще не видел, кроме последней дюжины эпизодов французского комического сериала «Какой ужас!», заполонившего экраны перед самым Концом. В последний момент они были записаны на лунной базе. Там все знали, должны были знать. О чем они думали? Трудно себе представить.

Меня хватило всего на тридцать секунд: беззаботный смех, бледно-голубое небо, белые облачка, зеленые деревья, Сена, Эйфелева башня…

Я старался не высовывать нос за дверь, чтобы не столкнуться с Дженной, которая выразительно на меня посмотрела, когда я пришел за ужином. Вернувшись к себе, я не мог не вспомнить, как мы с ней в последний раз оставались вдвоем. Эти мысли сменились воспоминаниями о Кристи в распахнутом комбинезоне, готовой к судьбе, которая еще хуже смерти, потом — о Лайзе в нашей супружеской постели.

Говорят, человек помнит не саму боль, а только сам факт, что ему было больно. Может, и со счастьем то же самое?

Я болтался, как призрак, под потолком несуществующей комнаты и смотрел на женщину, чье прикосновение, вкус, запах давно утратил. Я мучался чувством потери, пытался восстановить в памяти кусочки былого счастья.

Иногда я спрашиваю себя, зачем вообще покинул Землю. Разве не бывает счастья без денег?

Говорят, раскаяние — самое дорогостоящее чувство на свете, но это вранье. Кающийся совершенно свободен: он может каяться, сколько ему влезет. Когда раскаяние встает поперек горла, он обнаруживает, что ему некуда деться от своего горя.

Пока я пялился на видеоменю, образ Лайзы сменился в моей памяти более свежим — Дженны, а потом Кристи, вернее, ее глазами, полными мольбы.

* * *

На следующий день я поехал на Рабочую станцию № 17 — буровую позади гряды Аэрхерст, разместившуюся на длинном склоне. Открывающаяся оттуда перспектива не имеет равных ни на Земле, ни в других местах, где я успел побывать: равнина, тонущая в тумане, в неописуемой дали. Тут спасовал бы самый роскошный горнолыжный курорт.