Палка, палка, огуречик...

В общем, каждый уходивший в лес возвращался оттуда с мертвым деревом под мышкой или на плече. Сообразно личным физическим возможностям. А можно было подходящее мертвое дерево подобрать и в любом другом месте, ибо следы недавно сведенного леса были повсюду, в том числе и в самом центре станционного поселка, они легко угадывались по бесчисленным пенькам, а также по лежащим во мху и медленно гниющим лесинам.

Лично я, проявив изобретательность, а изобретать в силу малого жизненного опыта приходилось почти все, вообще одно время из дома не выходил без куска мягкого обрезиненного провода с петелькой на конце. И порой приволакивал груз, явно превосходящий меня весом. Из-за чего, правда на непродолжительное время, прослыл среди соседей по двору самым трудолюбивым в мире ребенком.

Притащенное из заболоченного леса топливо, разумеется, сразу в дело не годилось. Оно разделывалось на мелкие фрагменты — это были порой очень причудливые загогулины из мореной красноватой древесины, имевшие к тому же специфический, ни на что не похожий запах, — и укладывалось в поленницы.

Дрова сохли все лето и по общему мнению горели куда жарче обычных покупных. Впрочем, возможно, так оно и было, потому что не всякая древесина выдерживает длительное испытание болотом, а которая выдерживает — это мы знаем из школьных учебников — становится антрацитом…

Между тем было лишь начало благодатного сезона. И вскоре на солнечных вырубах (повторю, вся местность, в том числе и занятая людьми, была одним гигантским вырубом), закраснели первые землянички. И самую первую я принес бабушке. Не забыл. И кажется, этим не на шутку взволновал не столько бабушку, сколько мать. Может, ей тогда впервые пришло в голову, что детская память, возможно, куда более надежное хранилище информации, чем принято думать…

Помнится, я ходил по ягоды со стопкой. Наверное, все же совсем недалеко ходил, и ягод там было мало, и мне не лень было лишний раз возвращаться домой. К тому же сразу пришло убеждение — возвращаться с неполной посудой — себя не уважать.

А взрослые сборщики ходили по ягоды куда-то немыслимо далеко, иногда даже с ночевой, и рассказывали нам фантастические вещи про щедрость природы. Впрочем, не просто рассказывали, но и доказывали делом, что не врут, — целыми ведрами тащили они из дальних мест бруснику, чернику, смородину, малину, черемуху, а также эти… В общем, возможно, это была голубика, но у нас все говорили «бараньи муди».

А вот земляники в дальних местах совсем не было, потому что не было там вырубов, и моя баночка варенья получалась в своем роде единственной и зимой извлекалась в самом торжественном случае.

Впрочем, не помню, чтобы в те времена у нас случались большие запасы варенья. Денег на сахар не хватало, что ли? Или еще была живой совсем иная народная традиция запасания впрок, и ягоды чаще сушили.

А сушили их на крыше сарайки, и занимались этим все соседи без исключения, поэтому границы владений на крыше соблюдались не менее строго, чем внизу. И все равно, то и дело возникали поводы для тяжких подозрений, шумных скандалов, изредка даже для очень зрелищных бабьих драк…

Лучше всего мне запомнилась сушеная черемуха, в наши дни ягода почти что бросовая — даже имея черемуховое дерево в огороде или в саду, далеко не каждый хозяин собирает его плоды, экономя силы и время для более стоящих дел. И может быть, уже мало кто знает, что случай с черемухой совсем особый: свежая ягода так себе — пососать да выплюнуть, зато сушеная идет в дело целиком, вместе с косточкой. А пирожки с молотой черемухой — вообще улет. Правда, я их так давно не пробовал, что, возможно, сейчас бы, откусив разок, поморщился. Ведь в те времена хоть и не знал я голода, но мне казалось необычайно лакомым многое такое, что теперь лишь вызывает ностальгическую грусть и с шоколадными конфетами, со всякими «Рафаэлло» не выдерживает никакого сравнения.

Так что лучше и не пробовать теперь паренки из моркови да свеклы, бобы и овсяный кисель, шаньги с черемухой и осыпанные сахарным песком калачики из муки второго сорта. Лучше не пробовать, а только вспоминать да вспоминать — слаще выйдет…

А вот грибов в тех местах я абсолютно не помню. Не могло же их там совсем не быть….

Но наиболее сильное впечатление произвел на меня в «урмане» кедр. О кедре я потом, когда мы покинули Карпунино, больше всего тосковал. Конечно, елку я любил, пихту, мягкую сестричку ее, не забывал слегка приласкать при встречах, можжевельник, иначе говоря вереск, тоже имел свои запоминающиеся особенности — странные смолистые ягоды и невероятно тугое тело, из которого, до сих пор так думаю, получаются самые непревзойденные, самые боевые из боевых луков, совершенно необходимые таежнику, если ему по каким-либо причинам не доверено пока ружье…

А зато на кедре росли кедровые шишки! А в шишках находились давно знакомые орешки, которые мама прежде покупала понемногу в магазине и мы их дружно грызли вечерами, причем бабушка и мать их по-особенному грызли — не вдоль, но поперек, чего я так никогда и не научился делать.