Пальмовые листья

Потом мы вспоминали этот особенно долгий вечер, отмечавшийся, как праздник, но почему-то неуютно-тревожный, приплюснутый холодным беззвездным небом, зажатый в дымно-желтой ресторанной толкотне.

Наш столик был вплотную придвинут к перилам, и из зябкой колышущейся темноты к нам тянулись ветви яблонь, висящие в невидимой пустоте и окунающие в красновато-желтый свет лишь свои кривые жесткие концы, беспокойно раскачивающиеся, облепленные шевелящимися листьями. Когда ветер утихал, нас обдавало горячим запахом табака и жареного мяса, а затем вновь угрожающе шумело во тьме, и в лицо грубо бросало захолодевший в мокрой листве сгусток воздуха.

Капитан был невесел, неспокоен, непрерывно курил и гасил окурки «Беломора» в тарелке с недоеденным бифштексом. В его словах звучала странная неуверенность, и он, обращаясь ко мне, как будто ждал, что я рассею ее.

– По-моему, нам все-таки повезло, что мы поступили сюда. А? - спрашивал Мерцаев.- Как ты думаешь? По-моему, здесь будет настоящая наука и настоящее дело. А?

По-моему, здесь хороший преподавательский состав. А? Если все такие, как Жора, то у них можно многое взять.

Жорой он назвал математика, принимавшего экзамен, и это прозвище укрепилось за преподавателем на много лет.

– О чем ты говоришь, Саша? - удивлялся я.- Разве можно желать лучшего?

В то время, которое сегодня оценивают, как говорится, по-разному, я, как и многие из нас, не представлял жизни вне службы, вернее, служения государству, и не представлял успехов и счастья вне рядов простых и верных ровесников, с которыми старался жить так, чтобы и они обо мне говорили: «Этот парень не подведет». Став слушателем одной из лучших академий, я решил, что вышел на окончательную верную жизненную дорогу и другого успеха мне было не нужно. Какой необъятно-большой вдруг оказывается потом наша маленькая жизнь! Сколько новых дорог, поворотов, обрывов и тупиков ожидают тебя после того, как ты поверишь, будто вышел на последнюю прямую!

И не напрасно капитан сомневался в тот вечер, спрашивая с недоверием:

– Так ты считаешь, что мы достигли всего?

В зале ресторана играл ансамбль, и через окно веранды можно было видеть в табачном тумане торжественные черные костюмы музыкантов, бледно-желтый костяной блеск аккордеона и цветное платье пианистки. Ее муж, известный всему городу своими любовными похождениями, подходил к микрофону с усталым видом человека, занимающегося тягостным неинтересным делом, и пел модную лирическую: «Костры горят далекие, луна в реке купается, а парень с милой девушкой на лавочке прощается…»- или незнакомый романс, казавшийся нам таинственно-символичным: «Шагай вперед, мой караван, огни сверка-ют сквозь туман…»

Мерцаев подозвал официанта, дал ему пятерку и попросил, чтобы спели «Тоску по Родине».

Двери в зал были распахнуты, и мы хорошо слышали в резонансе высоких потолков голос певца, перемежающийся резкими переливами аккордеона: «Я тоскую по Родине, по родной стороне моей, я в далеком походе теперь, в незнакомой стране. Здесь идут проливные дожди, их мелодия с детства знакома; дорогая, любимая, жди, не отдай мое счастье другому…» Сашка слушал песню, отведя в сторону взгляд, наверное, для того, чтобы я не видел его заблестевших глаз.

– Это сочинил офицер-фронтовик с Четвертого Украинского. Я знал его,- сказал капитан.- Значит, есть в нас что-то хорошее, что-то высокое, если мы умеем чувствовать? А? Значит, есть в нашем народе нетронутые великие душевные силы, если слагаются у нас такие песни!

PI смотрел на меня с сомнением и надеждой, ожидая, что я соглашусь с ним, поддержу его, избавлю от тяжелых раздумий.

Праздник у нас не получался, но мы все же пытались его спасти. Ужин Сашка заказал не только роскошный, но и такой обильный, что при всех усилиях мы не смогли бы с ним справиться.

– Пусть принесут все,- сказал капитан.

Нам заменили скатерть, принесли графины и бутылки, блюда разной формы с разноцветными холодными закусками, серебряные судочки с рыбной солянкой. Близилась полночь, и в зале снова пели: «Мой караван, шагай звеня», когда появился Вася Малков. Он подошел к нашему столу, и мы поняли, что он пьян. Вася сел на свободный стул, не снимая фуражки, непонимающим взглядом окинул тарелки и, уставившись на капитана, вызывающе спросил:

– Ну что?

Мерцаева это заинтересовало и развеселило.

– Да ничего, Вася,- ответил он невинно.- Сидим вот, скучаем.

– Я подлец! - вдруг воскликнул Вася, и лицо его исказилось страдальчески-яростной гримасой.- Да! Я подлец! Но ты!…- тут он посмотрел на капитана с горьким упреком и по-старушечьи покачал головой.- Но ты, Саша… Ты… Я знаю, какой ты. Я знаю…

Он поднял указательный палец и медленно и многозначительно погрозил капитану.

– Я знаю, какой ты, но не скажу. Но я тебе сделаю. Смотри, что я тебе сейчас сделаю. Скатерть в моих руках!

Неожиданно он вцепился в свисающий тяжелыми накрахмаленными складками угол скатерти и слегка потянул его. Одно Васино движение - и весь наш ужин с пивом, вином, икрой, ветчиной, заливным и прочими деликатесами оказался бы на полу.