Пальмы в долине Иордана

За историческим экскурсом наступает время обеда. Рони, как и большинство мужчин, работающих в поле, обедает там же, в тени ангара, и мне приходится топать в столовую одной. О том, чтобы сесть, как, возможно, хотелось бы, одиноко и независимо у окна, опереть на соусники раскрытую книжку и спокойно наслаждаться своим свободным временем, и речи нет. С таким же успехом можно нацепить себе на лоб гордое сообщение: “Со мной никто не хочет говорить!”. Самый худший вариант — появиться в столовой чересчур рано, до того, как образовались столы со своими ребятами, к которым можно подсесть. Собственного магнетизма на то, чтобы привлечь компанию, мне не хватает. Я пытаюсь оттянуть время, задумчиво бродя между лоханками с рисом и курицей. Но сколько времени можно нагружать поднос? В конце концов, приходится где-то сесть первой. И потом с затаенным страхом наблюдать, как появляются ребята, и как некоторые, старательно уперев глаза вдаль, проходят мимо моего столика, образуя позади веселые группы. Иногда рядом рассаживается чужая компания, и приходится деловито завершать свой обед, делая вид, что не слышишь и не слушаешь не обращенных к тебе разговоров. Порой так до конца быстро поглощаемого гуляша и проторчишь одиноким кукишем средь шумного бала, про себя размышляя о том, почему все едят одно и то же, а выглядят абсолютно по-разному… Зато какое облегчение, когда подсаживается кто-то из своих! Тогда можно и посидеть подольше, и сходить за добавкой.

Вчера я пришла слишком поздно, за “нашим” столом ни единого свободного места, и от безвыходности подсаживаюсь к двум дяденькам в грязных спецовках. Один, с прокуренными усами на толстом лице, потрясая вилкой, убеждает своего собеседника:

— Значение Пунических войн несравнимо с Пелопонесскими!

Второй, худой, морщинистый, взволнованно возражает:

— В результате войны Спарты с Афинами вся Греция пришла в упадок! Если бы не эти тридцать лет войны, никогда бы Филиппу Македонскому не завоевать ее!

— Да если бы не Фукидид, кто бы вообще об этих местных стычках помнил! А в результате Пунических — Рим стал супердержавой! — убежденно машет сигаретой усатый оппонент. А потом, из вежливости, или в поисках поддержки, обратился ко мне: — А что думает прекрасное юное создание на сей счет?

Прекрасное юное создание до сих пор об этом не только не задумывалось, но даже не ведало. Но раз спросили, бодро ответствовало:

— Согласна! Пуническая важнее! Рим победил, и кто сегодня помнит этих пунов? — и небрежным жестом стряхнула побежденных, горе им, со стола истории.

Оба посмотрели на меня внимательно, как мне показалось, с уважением. Потом худой собрался с мыслями и заметил:

— Н-да! И все же именно Афины оставили человечеству бесценное культурное наследие!

— Конечно! От них остался Акрополь, и эта… без рук… с крыльями, — я взмахиваю руками, изображая дерзновенный размах крыльев… — Ника… — как сказать на иврите “Самофракийская”? — из Самофракии, — решаюсь я опустошить мешок своей эрудиции, надеясь, что эта “Самофракия” расположена не слишком далеко от культурной орбиты Афин. — А что, афиняне проиграли?

Пусть наши видят, как активно я общаюсь с аборигенами.

Обрадовавшись моему вежливому интересу, худой стал подробно пересказывать мне все перипетии внутригреческого противостояния. Тут мне стало понятнее, почему их стол пустовал. Оказалось, пелопонесская война длилась эдак лет тридцать, так что нам с лихвой хватило на всю трапезу. После неудачной осады Сиракуз мне было решительно пора возвращаться на работу. Использовав траурную паузу по поводу гибели полководца Нисиуса, я встала с подносом в руках, напоследок утешив эллинофила:

— Ничего, на каждые триста спартанцев найдутся свои Фермопилы…

Тут к нему подошел какой-то парень и спросил:

— Моше, когда, наконец, наш трактор почините?

До меня еще успело донестись:

— Если бы не измена Алкивиада… — но я ретировалась, так и не дослушав, как этот коварный Алкивиад — который, как я теперь знаю, сначала погубил Афины, а затем предал и Спарту, — умудрился к тому же воспрепятствовать починке трактора.

Очень приятный был обед, но это — исключение.

Следующим утром Эстер вновь не дает покоя нынешнее падение нравов:

— Теперь все вокруг семьи крутится! В наше время такой моды не было! Какая семья — на каждую девку у нас было по два парня!

— Что же, настоящая коммуна была?

— По-разному, — непривычно уклончиво отвечает мой первоисточник. — Но к каждой паре в наше время подселяли одиночку, — карие глаза старушки устремлены вдаль. Наверное, она видит перед собой тех юношей и девушек, построивших Страну, из которых многих уже нет, а те, кто еще живы — неузнаваемы…

— Я что-то такое где-то читала, может, у Чернышевского… Это ранний социализм боролся с пережитками буржуазной семьи, — понимающе, без мещанского осуждения, киваю я.

— И комнат не хватало, и одиночек не хотели одних бросать. Подселенных называли “примусами”!

Давно вдовеющая Эстер мечтательно вздыхает, нежно разглаживает недошитую распашонку, и ясно, что воспоминания о примусе не являются чрезмерно тяжкими.