Пальмы в долине Иордана

— И что? — с замиранием сердца спрашиваю я у отважной спасительницы.

— Как что?! Уж беженцев он там не нашел! Все беженцы уже давно были переправлены вглубь страны!

— А что стало с теми, кого посадили в Атлит?

— Об Атлите в сорок пятом позаботился наш Нахум из Бейт а-Шита! Они с Ицхаком Рабиным и другими ребятами силой освободили заключенных. Правда, после этого англичане снова принялись за свое. — Эстер задумалась, погрустнела. — Много времени прошло с тех пор… Все потом большими людьми стали… Особенно преуспел наш Нахумчик, — в ее голосе звучит уважение и гордость, — он, мало того, что в Войну за независимость и Беэр-Шеву, и Эйлат у египтян отбил, но впоследствии стал аж секретарем Кибуцного движения! И все это в то время, как некоторые в Тель-Авиве в кафе посиживали! — это она бросает в огород своей соседки — Пнины.

Пнина тоже старушка, но городская, без геройского прошлого. Она мать Дрора, члена кибуца, который привез её доживать век рядом с ним. В кибуце все, кто могут, должны работать, пенсионеры тоже. Им дают посильную работу, и всего на четыре часа в день. Эстер почти ничего не видит, руки у нее трясутся, и шитье ее соответствующее. К моей продукции Далия предъявляет очень высокие требования, заставляя вновь и вновь распарывать швы младенческих комбинезончиков. Но когда она принимает гору сикось-накось состроченных простынь от Эстер, она молчит, хотя после обеда ей приходится большую часть этого безобразия перешивать. Но если Эстер не сможет работать даже здесь, ее приговорят к одинокому безделью в ее комнатушке, и Далия не может допустить столь бесславного конца этой героической жизни. Старушки обычно начинают шить и воевать с утра, так что к полудню, когда и солнце, и пререкания достигают максимального накала, их рабочий день заканчивается, и противницы разбредаются по своим комнатам обдумывать завтрашнюю кампанию.

— Не знаю, кто в кафе сидел, а я была педагогом! — важно заявляет Пнина. — Я закончила семинар Гринберга и всю жизнь несла в народ просвещение!

— А чего же на старости лет-то к нам явилась? — ехидно спрашивает Эстер.

— Не к “вам”, а к родному сыну! И пенсию свою принесла, — парирует Пнина.

— Что ж твоему сыну в Тель-Авиве-то не понравилось?

— Дети, Эстер, нас не спрашивают, где им жить. Уж тебе-то это известно, — парирует городская прихлебательница.

Ахиллесова пята заслуженной ветеранки — Ронен, младший из двух ее сыновей, бросивший родной Гиват-Хаим ради Хайфы. Мы все знаем, что Эстер страшно переживает свой позор. Она тоскует по внукам и страдает, что ничем не может помочь сыну, но больше всего оттого, что Ронен отказался следовать материнской, единственно верной стезей. Но Пнине она в этом ни за что не признается.

Зато, заметив, что я впитываю в себя ее слова, как песок воду, Эстер скромно замечает:

— Собственно говоря, если бы не я, так еще не известно, удалось ли бы изгнать англичан из Палестины!

Судя по звуку, Пнина поперхнулась, да мне не до нее.

— Эстер, расскажите!

Нет, сегодня нам явно ничего не сшить, даже строгая Далия понимает, что есть вещи важнее пододеяльников.

— Ну, что тут рассказывать — история известная: наши ребята из Хаганы взорвали береговые радары, чтобы англичане не могли обнаруживать корабли беженцев. Тогда англичане решили явиться в Гиват-Хаим, чтобы провести здесь опознание участников операции!

— И что?

— Как что? Мы, естественно, заперли ворота. Они взяли кибуц в осаду. Хагана собрала в округе тысячи добровольцев — идти мирным маршем нам на помощь…

— Многие из них, между прочим, были городские жители, — съехидничала Пнина.

— Много было бы толку с их мирного марша, кабы не я! Как увидела их офицерика, сволочь английскую, не выдержала! Нет, думаю, хватит у меня под юбками шуровать! И кинула в него вот таким булыжником! — она разводит тощие, но, судя по рассказу, слабые лишь на вид руки на ширину плеч. — И попала! Что тут началось! Стрельба, рукопашная!..

— Да простят тебя погибшие… — скорбно поджала губы пацифистка Пнина.

— Пусть они не меня, пусть они простят этих британских парашютистов, только что из военной Европы сюда прибывших и открывших огонь по нам, мирным жителям!

Мирная камнеметательница замолкла на секунду, чтя память павших в боях.

— И что же дальше?

— Ну, известно что — семеро убитых, гигантский мировой скандал, возмущенная американская общественность… После этого британцам уже ничего не оставалось, как отказаться от своего мандата!

— Спустя три года! — уточнила Пнина.

— Какая разница! Главное — почин был положен. Остальное было вопросом времени. Вот какими кибуцниками мы были! А сегодня что? Конечно, на готовое, — кивок в сторону Пнины, — любой готов прийти… Вот Саша — молодец, — новый кибуц будет основывать! Хотя, теперь-то, при помощи Движения, даже в новом кибуце жизнь совсем не та, что была в наше-то время!

— А что было в ваше время?

— В наше время, — старуха выдерживает театральную паузу, пытаясь, видимо, припомнить самое весомое из своей бурной юности, — в наше время кибуц решал, кому рожать, а кому — на аборт!