Паломничество на Синай

Памяти святой посвящено и множество икон. Самая маленькая из них написана на округлой створке раковины из Красного моря. Самая большая размещена справа от образа Спасителя в иконостасе XVII века замечательного письма Иеремии Критянина. Святая Екатерина изображена сидящей на троне, корона и красное одеяние символизируют царственность ее происхождения, а также кровь и увенчание мученичества; раскрытая книга, циркуль, длинное перо в руке — знаки ее премудрости, колесо с зубьями — орудие пытки. У нее высокое чистое чело, правильные и несколько утонченные черты, длинные брови; глубокий взгляд обращен к Распятию. Великолепна мантия, накинутая на ее плечи, похожая снизу на горностаевую, а сверху расшитая золотыми цветами по темно-зеленому бархату, — символ одеяния славы, пересекающиеся ниже груди концы пояса напоминают монограмму Христа. На заднем плане — гора Синай, объятая пламенем, с фигуркой Моисея на вершине, и гора святой Екатерины.

Несколько икон, различных по композиции, выразительности и мастерству, по времени — начиная от XIII века, в этом явлении торжествующей красоты подвига, а иногда в чертах и деталях, подобны друг другу. Но есть одна неповторимая икона, до сих пор мало замеченная. Она написана испанским мастером и является даром монастырю Каталонского консула в Дамаске. Некоторые цветные репродукции датируют ее XVI веком; альбом-путеводитель, изданный монастырем — XV веком; а наш исследователь Синайских памятников В. Бенешевич, посетивший монастырь в начале этого столетия, называет точную дату, когда она была принесена в дар — 1387 год. Остановившись перед этим образом в первый раз от неожиданности и удивления, я часто к нему возвращалась.

На светлом золотисто-бежевом фоне высокой иконы, треугольником срезанной в верхней части, написана в рост тонкая, нежная девушка. Пленителен наклон ее коронованной и обведенной светлым нимбом головы под золотыми волнами волос, собранных сзади, похожими на драгоценное обрамление склоненного лица, открытой шеи. Пленителен мягкий овал лица, взгляд светло-ореховых глаз из-под едва намеченных бровей, маленький рот. Женственно легка и слаба рука, опирающаяся на зазубренное колесо пытки, и другая, держащая перо в тонких пальцах. Фигурка задрапирована в синюю ткань с разбросанными по ней красными цветами, слегка распахнутую на облеченной в красное талии и груди. Женственность, очарование, нежность — художник видел этот образ с высокой и чистой влюбленностью, очень высокой и чистой, но непозволительной в иконе. В ее красоте душевное преобладает над духовным, живое чувство — над канонической сдержанностью. Образ выступает из плоскости иконы и готов превратиться в живописный портрет, но удерживается на грани. Может быть, его нельзя поставить в иконостас рядом со Спасителем, но и взгляда не оторвать… И перед этим образом ты вспоминаешь, что кроме блеска увенчанной славы есть в мученичестве и кровь, и смертное страдание разрываемой плоти, как есть они и в подвижничестве, и в обыденной жертвенности монашества.

— Простите, я боюсь оскорбить ваши религиозные чувства, но, если быть честным, я не могу читать жития святых, — признавался молодой художник, искавший веры на Святой земле. — Те, кто их пишут, задаются целью показать, что все мученики торжествуют в самые часы казни. Их четвертуют, а они произносят многословные риторические обличения… лютые мучители скрежещут зубами от бессилия, палачи вместе с жертвами спешат в костер… А им ничего не больно, ничего не страшно, их ни огонь не жжет, ни расплавленное олово не плавит, ни хищные звери не едят… Что это — условность жанра или просто плохая литература? Может быть, три века назад это годилось для благочестивого чтения поселянина, а наш современник в это не поверит, да и читать не станет. Христос принял позорную смерть на кресте, да? — по-зор-ну-ю… Он до кровавого пота молился в Гефсимании, чтобы чаша сия миновала Его… В это я готов поверить… Вспомните наших последних мучеников, концлагеря, как там умирали миллионы людей — от голода, пыток — безмолвно и бесславно, а палачи до сих пор лежат в мавзолее или совсем поблизости в Кремлевской стене, ограждающей нашу государственность… Должна же благочестивая условность хоть как-нибудь соизмеряться с реальностью?

Литература, конечно, есть хорошая и плохая, и благочестивая назидательность редко совмещается с художественной силой и достоверностью. Потому ли, что это разные дары — творчества и веры? Потому ли, что пишущие о мученичестве не обладали опытом мученичества? А те, кто им обладал, редко оставались в живых и еще реже писали о своих страданиях. Душа, прошедшая через смертные муки и милостью Божией избавленная от них, не хочет к ним добровольно возвращаться.