Память без срока давности

Спустя пару минут я тихонько исчезла в своей комнате. На своей территории я с усердием принялась отвлекать от случившегося Клавдию, предлагая своего Федю и Барби, до которых прежде ее не допускала. Ни один ребенок в мире не должен становиться свидетелем подобных сцен. Даже если бы я была нормальной и рано или поздно смогла сгладить в своем мозгу некоторые нюансы, забыть это полностью мне бы едва ли удалось. Да, я бы вряд ли вспомнила, что сегодня в доме пахло сгоревшей яичницей, что мамины ноги согревали носки малинового цвета, а коричневая вязаная кофта была перепачкана мукой, но ее дрожащего голоса, ненависти во взаимных обвинениях, душераздирающих слез забыть не сумела бы даже спустя годы.

Тепло поглаживаю увлеченную игрой с Федей сестру по спине и тихо радуюсь за нее, ведь она еще совсем малышка и вряд ли когда-нибудь вспомнит об этом кошмаре, а я… У меня нет выбора.

Уже на следующее утро о скандале никто не вспоминает. Мама хоть и не разговаривает с папой, но привычно готовит ему завтрак и собирает на работу обед. Клавдия, схватившись за подол коричневого байкового халата, таскается за мамой и, по обыкновению, ноет, а я изо всех сил стараюсь играть во взрослую игру – вчерашний день – это уже прошлое, которое не стоит ворошить.

Первое марта девяносто шестого заставило меня, девчушку восьми лет, взглянуть на своих родителей под другим углом. Я то и дело прокручивала в голове мамино «не со зла», сказанное мне давным-давно, и отказывалась верить в то, что гадости, которыми друг друга забрасывали родители, можно списать на это. Но папа обидел не меня, а ее, и ненавидеть его должна она. Тогда почему это чувствовала я?

Сначала мне было безумно жалко мою несчастную мать – ее муж козел, а ей, бедной, и деваться некуда с багажом в лице двух дочек. Тем более что Клавдия вскоре в очередной раз попала в больницу с отитом. Но с другой стороны, в свое время ее мать не стала церемониться со своим супругом-кобелем и сбежала от него быстрее, чем солнце успело уступить место на небе луне.

Наверное, маме попросту некогда было разбираться в отношениях с отцом. Но прошел месяц, затем еще один, потом за плечами остались полгода, а в их с папой жизни ничего не изменилось. Той страшной ссоры вроде и не было никогда. Как так можно? Как можно услышать подобные вещи в свой адрес и суметь переступить через это? Как можно быть настолько безвольной женщиной, чтобы прощать мужу бессчетное количество измен (а я уверена – то, что я видела, лишь вершина папиного Эвереста) и ежедневно ложиться с ним в одну кровать, а тем более продолжать заниматься с ним сексом? Как можно простить кому-то собственную многочасовую истерику и литры пролитых на пол слез? Я не понимала. Я отказывалась это понимать. Хотя откуда мне знать, по каким принципам функционирует мозг здоровых людей, как он стирает память, убивает боль, вычеркивает обиду и злость?

Особенно противно было наблюдать за родителями в новогоднюю ночь.

Тридцать первого декабря девяносто шестого года мы всей «дружной» семьей собрались за праздничным столом в гостиной у телевизора. Клавдия в кои-то веки была здорова, а родители вроде как счастливы. Мама то и дело обнимала папу, а папа довольно улыбался, не скупился на поцелуи и нежно водил рукой то по ее волосам, то по ляжкам. Мама сверкала от счастья не хуже нашей новогодней елки. Но в моих ушах назойливым комаром пищали ЕЕ и ЕГО слова, услышанные в начале весны. А еще я никак не могла избавиться от картинки – отец и пышногрудая блондинка на диване в гостиной. Она стояла у меня перед глазами, тряся своими прелестями над тарелкой мандаринов.