Память дерева

По словам дедушки, в ту зиму холода не наступали долго-долго, а дым от поленьев был какой-то необычный, стойкий, и матери, решившей, что с печью творится что-то неладное, пришлось раскрыть все окна, чтобы вытравить его из дома. Дедушка опрометью помчался на террасу на крыше, и на несколько мгновений печная труба превратилась в ствол дерева, скрывший другой, исчезающий ствол.

Углубление, оставшееся на месте пня, круглое, как буква О, сразу же засыпали землей, и через несколько дней гладкая цементная поверхность покрыла маленькую площадь светло-серым цветом ускользающего дыма.

Сидя на каменной скамье, стоящей на цементном покрытии, дедушка каждый день изо всех сил вспоминал вербу. В первые дни он не в силах был забыть пенек и поленницу возле дома. Потом перед глазами его вставало покосившееся дерево, расколотая надвое верхушка, раненный молнией ствол. Но уже через несколько дней к нему вернулись лучшие воспоминания о вербе, стройной, зеленой, покрытой листвой, шелестящей в медленном танце ветвей.

– Может быть, если ты ее нарисуешь…

Отец купил ему коробку цветных мелков. Когда к обеду дедушка, который тогда был мальчиком одиннадцати лет, сел за стол, все его пальцы были перепачканы зеленым.

Его верба

Когда Мойсес и его мама захлопали в ладоши, я густо покраснел.

– Ух, какую ты, Жан, сказку сочинил!

– Никакая это не сказка. Так оно и было.

– Не обижайся. Мойсес хотел сказать, что нам очень понравилось, как ты рассказывал.

Я не стал им говорить, что это были дедушкины слова, и теперь я их хранитель.

Моя верба

После обеда Мойсес выбрал фильм про насекомых, чтобы скоротать время перед тем, как пойти в бассейн. А я еще не пришел в себя от того, что дождь перестал лить в тот самый момент, когда я закончил свой рассказ про вербу, и меня ослепил лучик солнца, когда Мойсес и его мама захлопали в ладоши.

На экране божья коровка показывала дорогу муравьям, которые шли по лесной тропинке и несли кусочки сахара.

Побыть ребенком, как хотела мама, у меня не вышло.

Дедушка – дерево, думал я. Теперь он – верба, раненная молнией. И когда от него не останется ни следа, я сяду его рисовать и измажу все пальцы зеленым мелом.

Письма не будет

Если бы про меня написали повесть, на следующий день после смерти дедушки мама, а может быть, бабушка, вручила бы мне трогательное прощальное письмо с кучей полезных советов, в котором герой этой книжки нашел бы слова, которые бесконечно повторял бы в час любых сомнений себе самому, своим детям и внукам и, наверное, когда-нибудь сам завещал бы их потомкам в предсмертном письме.

Но в мире, где мы живем, нет места прощальным письмам и умилительным строчкам. Дедушка жив. Все еще жив.

Письма не будет, потому что мы помаленьку расстаемся уже давным-давно.

Память дерева

Мойсес тут же уснул, мы почти не перешептывались. В бассейне мне в конце концов удалось побыть ребенком, все мысли унесла вода. Но как только я лег в кровать, все снова встало на свои места, и тут мне захотелось навсегда обо всем забыть. Даже не знаю, как мне удалось задремать.

Внезапно я проснулся у себя дома и услышал, что кто-то меня зовет. Я встал с постели, вышел на балкон и увидел, что в дупле в стволе платана на бульваре Ронда что-то светится. Я спустился по лестнице, босиком и в пижаме. Голос доносился из дупла. На улице не было ни души.

В дупле платана сидел дедушка, ума не приложу, как он умудрился туда залезть. А светились часы, которые он удерживал двумя руками, как прожектор.

– Это ты, Жан?

– Дедушка, что ты тут делаешь?

– Это ты? – Сияние тикающего прожектора меня ослепило. Перед глазами поплыли разноцветные пятна, и я чуть не оглох от громового тиканья.

– Да, это я, Жан.

– Проходи, садись.

– Мы тут вдвоем не поместимся.

– Тут хватит места на всех. Это память дерева.

– А зачем она тикает?

– Залезай ко мне, и все утихнет.

Я забрался в дупло, и тут же стало темно. И тиканье прекратилось. А потом дупло в стволе платана на бульваре Ронда исчезло.

Я стоял на улице один, босиком и в пижаме. У ног струился серый дым, в голове деревянная тишина, в сердце память о дедушке, ставшем моей вербой.

И тут я увидел, как стекло балконной двери разлетается на тысячи осколков от удара ветки платана. Но ведь то, что живет в памяти – так мне сказал дедушка, – повторить невозможно.

И, умирая, молодеет ствол.

Жозеп Карнер