Память – это ты

Он всегда так поступал со мной. Никогда не давал ответа, предоставляя мне найти его самостоятельно.

– Потому… потому что я защищаю то, что люблю, – сказал я убежденно.

Я понял, что ответ верный, потому что отец удовлетворенно кивнул.

Мать принесла еду, но отец хотел еще подытожить:

– Ты должен знать, что в жизни не все делится на черное и белое, хороших и плохих, индейцев и ковбоев. Мир полон оттенков. И умение видеть и понимать их возвышает нас, обогащает.

– И помогает выбирать?

– Да. Хотя лучше было бы, если бы нам не приходилось выбирать.

Жидкий бульон стал нашей ежедневной пищей, но по случаю Рождества на сей раз в нем было чуть меньше воды и чуть больше всего остального. Настоящая роскошь. Еще годом ранее я, скорее всего, объявил бы голодовку в знак протеста против такой еды. Но теперь все, что можно было отправить в рот, казалось даром богов. Кроме того, мама варила великолепный бульон. И даже в жидком варианте сохранялся тот особый вкус, который она умела придать ему.

– Веточка розмарина для моего сына.

И так рождалось волшебство. Ее волшебство. Я расправился со своей порцией в мгновение ока, и отец отдал мне то, что оставалось в его тарелке. Похоже, он перекусил на работе плотнее обычного и не хотел есть. Мать сделала ему замечание, но во взгляде ее была только нежность. Я доел отцовскую порцию так же быстро, как и свою, и встал, чтобы отнести тарелки на кухню.

Когда я вернулся, на столе напротив моего места лежал сверток, завернутый в газету. Я сел и взволнованно ощупал его.

– Книга!

Я разорвал обертку, клочья газеты полетели на мои старые ботинки. Нетерпеливый взгляд упал на первое слово: “Двадцать…” Сорвав наконец всю упаковку, я оторопел:

– Что это?

– Моя первая книга, – с гордостью сказал отец.

– Заметно… – ответил я, не в силах скрыть досаду.

Книга была обтрепана по краям, страницы высохли и пожелтели.

– Я знаю, что это не “Двадцать тысяч лье под водой”, но…

– Стихи? Серьезно? – с досадой перебил я.

Я слишком долго ждал своего последнего Жюля Верна и не сумел скрыть разочарование.

– Этому миру нужно больше поэзии, Гомер…

– Но мне нужен Жюль Верн, а не… Пабло Неруда. – Я небрежно уронил книгу на стол.

– “Двадцать стихотворений о любви и одна песнь отчаяния” – это та причина, по которой ты появился на свет, – улыбнулся отец.

Я с удивлением посмотрел на него, а он залился своим обычным смехом.

– Какое отношение ко мне имеет эта книга?

– С ее помощью я убедил твою маму поцеловать меня.

– За первый поцелуй благодари Беккера, дорогой. Это потом ты подключил Неруду.

– Ты уверена?

Мать подошла к отцу, устремив на него взгляд своих бирюзовых глаз.

– Что такое поэзия?[2] – спросила она игриво.

– Неужели не знаешь? Поэзия – это ты.

Они страстно поцеловались, совершенно забыв обо мне.

– Ты права, милая моя Аурора, – проронил отец, отстранившись на мгновение, – это был Беккер.

– Ладно, ладно. Ясно… – Я хотел, чтобы они прекратили нежничать.

– Поверь, эта книга защитит тебя.

– Защитит? От чего?

– От человеческой глупости.

Отец улыбнулся, глядя на мать. И взъерошил мне волосы, руке его более привычно писать мелом по доске, чем гладить меня.

В это мгновение кто-то постучал в дверь. Судя по тому, как отец с матерью переглянулись, это не предвещало ничего хорошего. Отец встал:

– Кто там?

– Антон, это Матиас. Открой.

Сколько я себя помнил, Матиас то и дело заходил в гости. Я толком не знал, как они познакомились с отцом, но по его внешности и манере выражаться можно было понять, что работает он не в университете. Иногда он приносил мне подарок – как правило, самодельную игрушку. Он был мастер на все руки, и я его любил, хотя мама в последнее время посматривала на него с неудовольствием – вероятно, потому, что он стал заходить намного чаще и задерживаться дольше. Матиас тяжело дышал. Голова у него была перевязана бинтом с большим красным пятном с одной стороны, на уровне уха. Я вздрогнул, увидев кровь.

– Что случилось?

– Чепуха.

– Чепуха? Ты весь в крови. Ну заходи.

– Нет. Некогда.

– Что такое?

– Нам уже пора.

– Сейчас?

– Сейчас.

– Но ведь… – отец оглядел нас, прежде чем продолжить, – ведь сегодня Рождество.

– Черт, Антон. Думаешь, я не знаю? Я только что оставил жену и девочек у тестя с тещей.

– Вот черт. Но посмотри на себя, Матиас. Тебе нужно…

– Сегодня ночью.

Эти слова, вероятно, значили что-то важное, потому что отец – необычное дело – замолчал.

– Вот черт… Я сейчас.

Он торопливо натянул пальто, взял перчатки, подошел к маме и молча поцеловал ее. В их взглядах было что-то такое, чего я раньше не видел. Все было не так, как когда он прощался, уходя на работу.