Память и мышление

Точно так же лишь анализ словообразования и образования фразы, демонстрируемый в предыдущем изложении нашим ультрабуквальным переводом, дает возможность лучше разглядеть эти ранние стадии развития рассказа. Для этого анализа мы пользовались пефлектирующими языками как наиболее легкими для этой цели, наиболее ясно демонстрирующими тот путь, который проходила в своем развитии человеческая речь. Но как современный русский, говоря «если дом старый», не сознает, что с точки зрения истории языка это значит «есть ли дом стар он», так и для современного гаусса «лис, он идти в живот вода» значит просто «лис зашел в воду». Современное человечество, где бы то ни было, уже настолько хорошо владеет речью, что без особых усилий, так сказать, бессознательно пользуется выработанными предками средствами языка.

Поэтому, переходя к характеристике современных стадий развития рассказа, нужно будет уже отказаться от нашего ультра буквального перевода, так как он уже дает неправильное представление о психологии современного рассказчика даже у наиболее отсталых народов, слишком, если можно так выразиться, архаизируя его, представляя его более примитивным, чем он на самом деле. Переходя от далекой истории рассказа к современности его, пусть даже у наиболее отсталых народов, мы будем давать точный, но грамматически правильный (с точки зрения русского языка) перевод.

Уже давно наших лучших писателей (например, Пушкина, Островского, Льва Толстого) поражали живость и яркость народной речи. То же поражало многочисленных путешественников в речи открываемых ими племен. Это бесспорный факт. Но, чтобы рассмотреть, в чем здесь дело и почему это так, возьмем один из подобных рассказов.

Из индейских народов Северной Америки наиболее отсталыми считаются калифорнийские индейцы: «В известных отношениях, я думаю, существует большая разница между индейцами Калифорнии и индейцами Новой Мексики, чем между последними и европейцами» (Jaime de Angulo). Но именно поэтому рассказ калифорнийского индейца интересен для нас. Я приведу начало рассказа одного из них о том, что он делал вечером, придя в первый раз к знакомому европейцу в его дом. Вот оно:

«Когда я пришел сюда к вам в гости, я позаботился говорить им, всему, что кругом здесь. Это дерево там, у угла вашего дома, я ему говорил в первый вечер перед тем, как лечь. Я вышел на балкон и закурил. Я послал к нему дым моего табака. Я сказал: "Дерево, не делай мне зла, я не плохой, я не пришел сюда сделать зло кому-либо, дерево, будь моим другом". Я говорил также вашему дому. Ваш дом имеет жизнь, он — кто-то. Вы его сделали. Ну да, вы его сделали для какой-то цели. Ваш дом — живое лицо. Он хорошо знает, что я здесь чужой. Тогда я ему послал дым моего табака, чтоб сделаться другом с ним. Я ему говорил. Я ему сказал: "Дом, ты — дом моего друга, не надо делать мне зла, не дай мне заболеть и, может быть, умереть в гостях у моего друга; я хочу вернуться в мою страну так, чтобы со мной не случалась беда. Я не пришел никому делать зло. Наоборот, я хочу, чтоб вы были довольны. Дом, я хочу, чтобы ты покровительствовал мне". Это также я сделал. Я обошел все вокруг дома. Я послал мой дым ко всему, чтобы сделаться другом со всеми. Несомненно, было много вещей, которые смотрели на меня ночью, и я не видел их. Откуда я знаю? Может быть, жаба. Может быть, птица. Может быть, червяк. Все они, я уверен, смотрели на меня».

Это простой рассказ очень отсталого индейца, но он поражает нас не только своим гилозоистическим[ 102 ] содержанием, но и яркостью и живостью изложения. Рассказ очень подробный, его можно было бы назвать до известной степени рассказом-повторением. Он обстоятельно отражает в словах то, что делал накануне перед сном пришедший в чужой дом индеец: что видел и делал, говорил и переживал индеец, выступает в нем очень ярко.

Но это рассказ-повторение, рассказ-репродукция. Однако из предыдущей главы уже известно, как легко переходит репродукция в фантазирование. Рассказ в таком случае не повторяет действительности, он трансформирует ее, но этот трансформирующий действительность рассказ все так же конкретен, ярок и подробен, полон повторений. Он как бы повторяет в разных вариантах одно и то же.

У старого негра Кабамба умер последний сын. Он сидит над трупом его и рассказывает, «говорит» о своем горе. Вот его рассказ, приведенный с несколькими пропусками, обозначенными многоточиями:

«Кабамба, мужчина, имел десять детей. Все десять детей умерли... Кабамба вышел из деревни на средину улицы. Он услыхал, человек идет. Это был вечер. Кабамба спросил: "Где мои десять детей?" Вечер сказал: "Я — вечер". Он прошел мимо.

Кабамба увидел, человек идет. Это был час разговоров. Кабамба спросил: "Где мои десять детей?" Час разговоров сказал: "Я — час разговоров". Он прошел мимо.

Кабамба услыхал, человек идет. Это был крепкий сон. Кабамба спросил: "Где мои десять детей?" Крепкий сон сказал: "Я — крепкий сон". Он прошел мимо.