Голос у меня непроизвольно осекся, потому что внезапный озноб и жар сделали свое дело.
— Ну, и дальше запомнилось, — с трудом сладил я с собою. — Только не дословно… Мечтаю побывать на этом месте.
— Зачем? — услышал я чужой голос.
— Ну, так, постоять… И, кроме того, у Пушкина там, кажется, ошибка.
— Какая же? — услышал я ликующий голос.
— Он переехал через реку и, значит, должен бы подниматься в гору, а повозка с телом Грибоедова спускаться к реке.
— Фактических ошибок у Пушкина нет, — заметил экзаменатор как-то неуверенно.
— Может быть, мост через горную реку висел над глубоким ущельем? — сказал я. — И меня в русской литературе интересует…
— Что вас интересует в русской литературе? — перебил тот же пронзительный голос.
— Все! — разозлился я.
— Гм. А кого вы считаете в ней первейшим публицистом?
Вопрос был поставлен так, что я не знал, кого назвать.
Ну, хотя бы несколько имен! — решила помочь мне аспирантка.
— Имени его не знаю, — вдруг решился я, — но мечтаю когда-нибудь докопаться.
— Кого вы имеете в виду? — оживился преподаватель.
— Автора «Слова о полку Игореве».
Тут он вдруг закрыл лицо маленькими сухими ладошками, начал подрагивать всем телом, издавая странные сдавленные звуки, что-то среднее между «пых» и «дых» — совсем человек зашелся в смехе, а мне было хоть плачь.
— Извините, — сказал наконец он, вытирая платочком слезы. — До вас все называли Эренбурга…
А насчет автора «Слова» — никто никогда до этого не докопается! И что же вы помните из поэмы?
— Даже наизусть кое-что, — храбро ответил я.
— Начинайте, — усмехнулся он.
— «Не лепо ли ны бяшет, братие, начати старыми словесы трудных повестий о полку Игореве.
Игоря Святославлича? Начати же ся…».
— Достаточно, — перебил он меня. — Кому адресовано это обращение «братие»?
— Скорее всего, имеются в виду князья, но твердого мнения у меня пока нет.
— Кто такой Владимир Старый?
— Думаю, что Владимир Креститель, а не Мономах.
— Почему вы так думаете?
— Автор плохо относится к Мономаху, он сторонник Ольговичей.
— У вас есть вопросы? — снова обратился преподаватель к аспирантке, которая отрицательно покачала головой. — У меня больше нет, и, главное, вот его сочинение…
Так, чтобы мне было видно, преподаватель поставил маленький плюсик перед пятеркой, незаметно выведенной ранее напротив моей фамилии, вписал отметку в экзаменационный лист и отпустил.
Месяц я практически не спал, сдавая эти экзамены. Но не стал бы о столь обыкновенном сейчас вспоминать и не описывал бы подробности главного экзамена, если б они не имели значения для дальнейшего, того, к чему терпеливый читатель придет вместе со мной спустя много страниц.
А чтобы побыстрей тронуться в путь, скажу коротко, что остальные экзамены я тоже сдал на пятерки, однако меня все равно не приняли в университет. Правда, набралось неполных двадцать пять баллов, а можно сказать, двадцать четыре с половиной, так как в длинном и торопливом сочинении, написанном без черновика и оценённом за суть и стиль на пятерку, допустил одну грамматическую описку. Мой балл, однако, был законно «проходным», даже с четверкой в знаменателе за сочинение, — но меня все равно не приняли, потому что число вакансий на журналистику строго ограничивалось и мое место занял кто-то с троечками, быть может, тот самый юноша в галстучке шнурочком, что значился по алфавиту чуть впереди меня и был, как я позже выяснил, сыном известного артиста. В деканате решили зачислить меня на заочное или порекомендовать в любой другой гуманитарный вуз. Когда же я отказался, то предложили забрать документы.
В смятении, перебежал я Манеж — когда трудно, меня почему-то тянет к деревьям. На пустой скамейке Александровского сада всплакнул было, но, вовремя вспомнив, что Москва слезам не верит, написал министру высшего образования злое сочинение на эту слезную тему и в тоске уехал работать. Дома прежде всего вынес во двор старый чемодан со своими юношескими стишатами, письмами на немецком, сотней сочинений и сжег его. Немножко жаль только нескольких сочинений о «Слове», хотя понимаю, что в них не могло быть ничего существенного.