Память (Книга вторая)

Есть в средневековой рязанской литературе сложная по сюжету, интересная по разработке характеров «Повесть о Петре и Февронии», в центре которой снова женщина-разумная и справедливая, умелая и терпеливая Феврония, отстаивающая свое право любить избранника; есть более позднее «Сказание об явлении Унженского креста» — трагедия двух любящих друг друга сестер, разлученных на всю жизнь; есть прекрасное биографическое повествование о муромчанке Юлиании Лазеревской, посвятившей себя обездоленным и несчастным людям… Известный дореволюционный литературовед В. А. Келтуяла, по учебникам которого гимназисты, студенты и курсистки вникали в нашу литературную старину, писал: «Почему муромо-рязанское творчество обнаруживало особый интерес к женщине, остается неизвестным». Н. К. Гудзий, насколько я помню его книги, лекции и семинары, такого вопроса вообще не ставил, хотя ответ на него, мне кажегся, очевиден.

Великий Саади: «После вторжения монголов мир пришел в беспорядок, как волосы эфиопа. Люди стали подобны волкам». Русская литература, всегда выражавшая нравственные народные идеалы, откликнулась на невиданное бесчеловечие и разорение родной земли произведениями высокого гуманистического смысла. Муромо-рязанцы, испытавшие первый, самый страшный удар орды, создали галерею прекрасных женских образов, олицетворявших великие человеческие идеалы — любовь, верность, братство, сострадание, поведали о взаимопомощи и бесстрашии, об уме, гордости и самообладании русских людей; это было бесценным духовным оружием наших предков, попавших под иго завоевателей…

Нет, надо читать нашу средневековую литературу, включая летописи, их своды и переложения; в них столько воистину бессмертных, художественно совершенных страниц, столько возвышенных, хватающих за душу строк, столько непреходящего, такого, что нам нужно сегодня!

Субудай, в сущности, ничем не рисковал, напав поздней осенью 1237 года на северо-восточную Русь. Он понимал — лишь объединенные силы всех русских земель смогут не только противостоять воинству, но и уничтожить его, однако точно знал, что не встретит их, а разгромит княжества поодиночке. И дело было не только в феодальной раздробленности тогдашней Руси или же соперничестве, местничестве, политическом эгоизме русских князей, что издавна принято за главную причину побед орды. Это верно, что Михаил черниговский в той конкретной военно-стратегической ситуации не помог своими войсками Юрию рязанскому, но мог ли он это. сделать, если бы даже очень захотел?

Вспомним, что великий князь рязанский Юрий Ингоревич, узнав о появлении на русских рубежах орды, послал гонца в Чернигов. Летописи и народная память не сохранили имя этого посланца, который, в полной мере осознавая смертельную опасность, грянувшую над Русью, загнал, наверное, не одну лошадь. Прошу представить тысячу, если считать взгорки да петлястую кривизну средневековых, не спрямленных верст по осенней распутице, под дождем и снегом, сквозь густо облесенные долы, переправы через глубокие реки, броды, ночевки у костров. С какой скоростью гонец мог передвигаться? Для сравнения приведу сведения об одном рекордном концом переходе нового времени. В 1935 году группа спортсменов-конников прошла на чистокровных ахалтекинских скакунах из Ашхабада в Москву. Причем двигалась она в лучшее время года, поровну и посуху, налегке и с хорошим отдыхом после каждого дневного броска… В первые три дня спортсмены делали по сто двадцать километров за сутки, а в последующие — в среднем менее пятидесяти, преодолев путь в четыре тысячи триста километров за восемьдесят четыре дня. Еще раз представьте себе, дорогой читатель, условия перехода рязанского гонца в ноябредекабре 1237 года. Если он делал в день даже по сорок с лишним километров, то и в этом случае должен был добираться до Чернигова не менее трех недель.

И вот вообразим этого гонца в богатой, многолюдной, колокольной столице Северской земли, где, согласно различным источникам, находился в это время рязанский воевода Евпатий Коловрат. Если моему любознательному читателю хочется узнать, что там произошло, я могу на несколько минут свести его с самим Евпатием Коловратом. Эту воображаемую беседу лучше провести у лесного костра, когда воевода возвращался из Чернигова…

Морозная лунная полночь, снег на деревах синеет под синими звездами, кони вокруг жуют в торбах овес, воины кашляют у костров, ворочаются от холода, подступившего из лесу, что-то бессвязное бормочут сквозь тяжелый сон. Их всего триста человек с ним, отборных дружинников князя черниговского Михаила Всеволодовича…

Евпатий Коловрат бдит у тлеющего костра на конском потнике; грудью широк, лицом темен, плечами грузен, очами беспокоен и блескуч, будто жжет его изнутри огонь. Спросим его для начала разговора:

— Труден был нынешний переход?