Память (Книга вторая)

Возносится надо всем и все освящает семинедельная оборона города, слава и гордость русского средневековья! И совсем будто недавно побывали здесь Жуковский и Гоголь, Апухтин и Алексей Толстой, братья Киреевские и Тургенев, Аполлон Майков и Афанасий Фет, Федор Достоевский и Лев Толстой, а в наши, можно сказать, дни — воин и писатель Дмитрий Фурманов, писатель-поэт Михаил Пришвин, великий ваятель Сергей Коненков… Каждый из них жил своими страстями, служа своей эпохе, но, наверное, каждый думал в Козельске об истории, о тайне маленького великого городка, затаившейся в глуби веков. Может, частично именно потому, что время надежно сокрыло эту тайну, никто из них ни слова, ни строки нe написал о давнем подвиге предков?

И все-таки в необъятной русской литературе, если хорошо поискать, можно найти поэтические и прозаические интерпретации необыкновенного ратного события 1238 года. Жил на свете такой поэт и прозаик Александр Степанов, отец знаменитого карикатуриста «Искры» Николая Степанова. Выпускник Благородного пансиона при Московском университете, офицер штаба Суворова и участник альпийского похода, позже написавший огромную-в двести с лишним страниц — патриотическую поэму «Суворов». Был первым красноярским губернатором, покровительствовал декабристам. Выпустил двухтомный научный труд о своей губернии, романы «Постоялый двор» и «Тайна», посвященный, однако, не тайне Козельской обороны.

Доживал свои дни Александр Степанов неподалеку от Козельска, в селе Троицком, куда я тоже не смог проехать, хотя так хотелось побывать у его могилы, пока она не исчезла совсем. Храню много лет снимок ее, дошедший до меня кружным путем, из Сибири, — обитый со всех сторон кусок черного мрамора с буквами, по которым уже не узнать, кто упокоился под этим донельзя изуродованным надгробьем…

Так вот, есть у Александра Степанова поэма, где описывается вече козельцев и их последнее сражение:
Природа думает спокойно
Под черным пологом уснуть.
Лишь осажденные сомкнуть
Не думают очей и стройно

Из града на врагов пошли;
Оставили тихонько гору,
Приблизились без шума к бору,
Батыя сонным обрели
И ринулись к врагам,
Как брошены каменья
В покрыто поле саранчи.
Ударил час сраженья!

Все было, однако, не так в реальности, но мужество и порыв земляков поэта угаданы верно. Много позже другой малоизвестный русский поэт Александр Навроцкий, умерший незадолго до революции, написал поэму «Злой город». Седой старик говорит на вече:

Докажем, что взять нас в неволю нельзя,
Пока у нас жизнь не отнимут.
Припомним завет Святослава, друзья,
Что мертвые срама не имут…

Затем поэт вообразил штурм города ордой:

Полдня нападали на город они
И лезли на крепкую стену.
Когда уставали иль гибли одни,
Другие являлись на смену.
Но, стойко врага отражая удар,
Как львы, осажденные бились,
И многие сотни погибших татар,
Как мусор, со стен их валились.

Романист В. Ян тоже очень приблизительно описал события в соответствующем месте своей исторической трилогии. У него слишком ошибочный маршрут основных сил орды от Игнача креста, нет подробностей подхода к Козельску и штурма города, если не считать множества условно-литературных и совершенно неправдоподобных деталей.

Осаду города будто бы начал со своим отрядом Гуюк-хан. Увидев, однако, что «татарские отряды проходили мимо», отправляясь в Кипчакские степи неведомо каким путем, решил было «снять осаду».

«Об этом узнал Бату-хан и сейчас же примчался», также неизвестно откуда, но если судить по предыдущим страницам романа «Батый», то примчался он через нехоженые леса и разлившиеся воды за триста верст из… Рязани! И вот «бешеные» Субудай-богатура «загородили отступление отряду Гуюка и погнали его обратно к стенам Козельска».

Рашид-ад-Дпн, коротко сказав о безуспешной двухмесячной осаде Козельска Батыем, совсем не упоминает Гуюка, зато будто бы Кадан и Бури, подойдя со своими отрядами, в «три дня» взяли город. Не будем судить о достоверности этого сведения, однако примем его в качестве подспорной гипотезы — не всё же писцы Рашид-ад-Дина, в самом деле, выдумывали, а через два поколения пересказчиков именно такая мелкая подробность могла дойти до них и сохраниться хотя бы потому, что она подтверждает сомнения в полководческих способностях Батыя, которому персидский историк, служивший чингизидам, отпустил по разным поводам немало комплиментов.