Память Крови

— Ну-ну… Принесите ему кружку.

Семнадцать часов.

Каре уже не стоит. Сидит на пыльной затоптанной травке. Многие разделись, прикрыли головы платочками. Солнце шпарит, будто и не собирается на ночлег. Все изнывают от жажды.

В центре площадки Димка, не торопясь, пьет до сих пор еще прохладное пиво.

Сколько осталось в канистре, не видно. Знатоки держат пари. В рядах шепот:

— Двадцать две кружки по двести пятьдесят грамм — сколько будет?

— Пять пятьсот…

— А ты говоришь — меньше половины!

— В туалет можно?

— Что? — вопрос застигнул Мамову врасплох.

— В туалет. Это же пиво…

— Хм. Ну, идите…

Семнадцать тридцать.

Димка, как опытный марафонец, не частит, он свой темп выдерживает четко.

Не выдерживает заместитель Мамовой:

— Зинаида Николаевна, давайте всех отпустим, а он пусть тут под вашим при-смотром рекорды ставит.

— Ладно, молодежь, пока идите, занимайтесь, мы вас попозже соберем, чтобы вы на результат посмотрели.

Народ, жадно глотавший слюну, сбегал попить. Через десять минут к месту каз-ни снова собрались все, без всякого зова.

Восемнадцать часов.

Тридцать кружек.

А ведь жарко…

— Зина…Зинадаида… Зиниколаевна… у меня в палатке к-кильки.

— Вы что городите, какие кильки?

— А я н-не с-собирался на пустой ж-желудок. Я с-собирался с к-кильками.

Мамова озадаченно- возмущенно смотрит на «спиртоношу»:

— Ну вы, молодой человек, и нахал!

— Я н-не н-нахал. Я в-вам правду, а вы р-ругаетесь…

Вот тут-то и началось…

Народ рухнул. И даже те, кто сидел. В приступах сумасшедшего смеха, разря-дившего двухчасовую «педагогическую» процедуру, по полянке катались и студенты, и аспиранты, и преподаватели. Смех не знает табелей о рангах.

Мамова пыталась удержаться.

Но, через минуту и у нее — студентки — «шестидесятницы», выпускницы родного биофака, хватило сил только на то, чтобы сказать:

— Убирайся, паршивец, и не попадайся мне на глаза до конца практики!

Димка, единственный серьезный человек среди этой странной публики, пони-мающе покивал головой и неверной походкой поплелся к палаткам.

Пройдя с десяток метров, он вдруг остановился, повернулся к Мамовой и, за-думчиво морща лоб, спросил:

— А пиво?

— Что, «пиво»?

— Там же осталось. Вы же сами говорили: прокиснет…

* * *

Ах Кангауз!

Двадцать пять лет прошло…

Но, видно, останешься ты навеки в сердце моем, на самом почетном месте, как то уникальное, единственное в мире гнездо, что до сих пор хранится во всемирно из-вестной коллекции одного доброго и веселого орнитолога.

СТИХИ

Цикл «Чечня»

ПЕСЕНКА О ДВАДЦАТОМ БЛОКЕ

Дрожащий красный огонек
Ползет от рукава к лицу…
И враг готов послать «привет»
Чуть-чуть зевнувшему бойцу.
Не спи браток, ведь дома ждут
Отец твой, мама и жена,
И им посмертная медаль,
Как утешенье, не нужна.
Двадцатый блок, веселый блок,
И остальные не подарок.
Свинцовый здесь дают горох
К пайку сухому на приварок.
Но ничего, держись, браток!
Хоть завтра в бой идти опять,
Зато не так уж и далек
День, когда будут нас встречать.
Пусть депутаты-трепачи
С трибуны будут утверждать,
Что федерелы-палачи
Пришли Чечню уничтожать.
А мы стоим меж двух огней
Да ждем сюрпризов каждый час.
И платим кровью мы своей
За то, чтоб выполнить приказ.
Когда вернемся мы домой,
Друзьям расскажем и родным,
Как ночью приняли мы бой,
И как над Грозным стлался дым.
Ну а пока что пишем им,
Что все спокойно, все o'кей,
И что дождутся все они
Отцов, мужей и сыновей.
Двадцатый блок, веселый блок,
И остальные не подарок.
Свинцовый здесь дают горох
К пайку сухому на приварок.
Но ничего, держись, браток!
Хоть завтра в бой идти опять,
Зато не так уж и далек
День, когда будут нас встречать.

СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ