Можно предположить, что все говорящееся в это время в публичном дискурсе о блокаде в большей степени обращено именно к молодому поколению, к молодежи как к «целевой аудитории». Власть гораздо меньше интересовали те, кто мог бы быть «идеальными читателями» или «идеальными зрителями» образа блокады, вынесенного в газеты и документальное кино. То есть те ленинградцы, которые могли бы с возможно большей точностью узнавать в прочитанном или увиденном то, что когда-то им пришлось пережить. «Целевая аудитория» газетных публикаций меняется по сравнению с первыми послевоенными годами. Изменившаяся аудитория приводит и к изменению описательной стратегии. Прежний официальный дискурс, апеллировавший к военным подвигам ленинградцев с целью призыва продолжить их в мирное время, не стремился к подробному описанию того, что недавно пережили жители города. Теперь такое описание стало актуальным. Вторая часть лозунга, выдвинутого в это время – «Никто не забыт, и ничто не забыто», – призывала именно усилить внимание к деталям и подробностям, о которых молодое поколение могло не знать.
И снова вопрос о том, как помнить блокаду, был тесно связан с ответом на вопрос, первичный для идеологии: для чего нужна эта память? Для чего нужна связь между довоенным и послевоенным поколением, какие задачи они будут решать вместе? Первый ответ казался очевидным: все поколения советских граждан вместе строят светлое социалистическое будущее. Этот ответ вполне соответствует тем прямым интенциям, которые звучали в официальном дискурсе первых послевоенных лет: героическое прошлое должно вдохновлять на героические подвиги в настоящем.
Однако конец 50-х – начало 60-х – время, когда политическая ситуация в мире сильно изменилась; холодная война уже давно набрала обороты. В условиях угрозы новой войны, которую в то время начинает сопровождать развернувшаяся в Советском Союзе кампания «борьбы за мир», появилась дополнительная мотивация вспоминать о военном прошлом: необходимо помнить войну, чтобы не допустить ее повторения. И в этом случае вместе с героической составляющей «блокадной памяти», зовущей на подвиги социалистического строительства, появилась и другая, трагическая – становится возможным изображение войны как великой трагедии. Ситуация угрозы новой войны в условиях провозглашенной необходимости борьбы за мир позволяла сказать о войне как о большой трагедии, в том числе и трагедии мирного населения. Трагические воспоминания, хранившиеся в памяти свидетелей блокады, но практически не имевшие ранее выхода в официальном дискурсе, получают возможность прозвучать громко и открыто.
«Отмечая сегодня славную годовщину, люди думают прежде всего о мире, вкладывая в это слово все свои думы и надежды», – пишет «Ленинградская правда» (Подвига славная годовщина 1960). Говоря о блокаде, ленинградские газеты напоминают о том, что немецкие генералы, виновные в военных преступлениях, живут сейчас в ФРГ, получают пенсии или даже состоят на действующей службе и «тянут руку к пусковой кнопке ракетно-ядерной войны. Нельзя забывать, что это рука убийц» (Яблочкин 1966). Эпоха советской «борьбы за мир» продолжается и в 1980-е годы: о том же по-прежнему говорит передовая статья «Ленинградской правды» в 1984 году: «Новые поколения ленинградцев выросли после войны. Изначально, от рождения, они получили многие блага, которые в суровой борьбе с врагом отстояли их деды и отцы», и именно поэтому они «должны знать, какой ценой оплачено то, что мы имеем сегодня, знать, что несет людям война и какое это великое счастье – мир, которой с такой последовательной настойчивостью отстаивает на международной арене наша партия, советское государство». По мнению газеты, «один из уроков войны – это „напоминание заокеанским стратегам, бряцающим оружием“, что „советские люди умеют за себя постоять“».
Появляющаяся с конца 1950-х годов в ленинградских газетах трагическая составляющая не разрывает прежний, героический блокадный дискурс, а лишь дополняет его. И все-таки это дискурс, в котором не только живут и сражаются, но и умирают, в котором есть не только герои, но и герои-жертвы войны и блокады.