Память о блокаде в семейных рассказах

Респонденты высказывают сожаления как по поводу незнания о блокаде (как значимом периоде в истории города), так и по поводу утраты семейной памяти. «Сетования на незнание родословной — неотъемлемый компонент рассуждений на эту тему и типовое начало семейного хрониката, независимо от реальных знаний информанта» (Разумова 2001: 220). Для рассказов о блокаде и войне чрезвычайно типичны рассуждения о необходимости расспрашивать старшее поколение, представители которого еще «могут что-то рассказать». Надо отметить, что свидетельства очевидцев, в принципе, имеют для наших респондентов высокий статус. Почти все интервьюируемые считают, что трансляция памяти о блокаде должна основываться на воспоминаниях людей, переживших блокаду. Другие источники информации о блокаде (официальные исторические сведения, публикации в газетах, архивные данные) оцениваются как «неистинные» или «обобщенные», не вызывающие эмоционального отклика. Интервьюируемые полагают, что не только семейная, но и коллективная память о блокаде должна базироваться на индивидуальном опыте очевидцев. На вопрос: «О чем бы вы сняли фильм о блокаде, каким бы он был?» — респонденты отвечали, что основу фильма составили бы воспоминания блокадников, персональный опыт индивидуума или одной семьи.

Как правило, в поле зрения рассказчика находится несколько человек, переживших блокаду (родственники, соседи по коммунальной квартире, друзья семьи). Респонденты иногда отмечают, что рассказы о блокаде разных родственников образуют общий фон семейного знания о блокаде, однако, как правило, достаточно четко связывают определенные сюжеты, темы с одним рассказчиком. Например, один из информантов[2], рассказывая о быте семьи в блокаду, ориентируется на воспоминания бабушки (уточняя, что именно бабушки, а не мамы, потому что мать была «плохим рассказчиком»), но, рассуждая о неэтичном поведении людей в блокаду («произвол человека с ружьем»), пересказывает рассказы тети. Обычно в интервью преобладает точка зрения одного из членов семьи (чаще всего кого-то из родителей). Рассказчик может последовательно переключаться на точку зрения родственников по разным линиям (отца или матери, если браки были заключены уже после войны и эти семьи не общались между собой во время блокады) или противопоставлять семейные разговоры о блокаде воспоминаниям соседки.

Рассказ о жизни родителей в блокаду содержит экскурс в область семейной хроники в целом. В некоторых случаях для респондентов более значимым оказывается не блокадный опыт, а репрессии 1930-х годов, которым подвергалась семья. Негативный опыт семейной группы интерпретируется рассказчиком как идеологическая основа, мотивирующая отношение родственников к блокаде. Если для интервьюируемого репрессии или раскулачивание семьи представляются более значительными событиями, занимают более высокое место в «иерархии» главных исторических событий, то респондент склонен, реконструируя эмоциональную жизнь родителей и мотивы их поступков, объяснять почти все действия и высказывания родителей страхом новых репрессий или противостоянием официальной идеологии. В первую очередь это проявляется в выборе объяснения ситуации, для которой существует несколько стереотипных мотивировок: например, почему родственники-блокадники неохотно рассказывали о тяжелых моментах или не обсуждали фильмы и книги о блокаде (например: «тяжело было вспоминать» или «боялись» или «это невозможно передать»). Так на вопрос интервьюера: «Обсуждала ли бабушка фильмы о блокаде?» — респондент отвечает:

Информант: Бабушка, как дочь расстрелянного в 37-м году человека, не расстрелянного, умершего в тюрьме, она не высказывала никаких пежеративных[3] мнений относительно официальной точки зрения. Ничего никогда (№ 0202004; м., 1960 г. р.).

Почти все информанты указывают семью в качестве основного источника информации о блокаде. Часто респонденты затрудняются ответить, что же именно они узнали из школы или из фильмов, книг о блокаде. В обсуждении фильмов о блокаде респонденты иногда упоминают запомнившиеся зрительные образы (в основном кадры кинохроники), но не «пересказывают», что говорили о блокаде в школе. Интервьюируемый указывает общий характер рассказов о блокаде в школе («официальная идеология», или «героизм», или «статистика»), но не вспоминает сюжеты. Сюжеты, значимые подробности жизни в блокаду сами респонденты связывают с семейными рассказами:

Информант: Ну вот школьные знания, они просачивались так незаметно, а когда на вот таком вот общем примерном представлении о том, что да, вот была блокада, появлялись рассказы уже вот моих семейных, они были остро конфликтны и очень конкретны по деталям. И они смотрелись как что-то живое по отношению к чему-то такому, что вот, в принципе, есть. То есть знание абстрактное и чувство конкретное (№ 0202009; Ж., 1965 г. р.).