Память о розовой лошади

Накрыв утром для них стол, она часа два бодро стучала в комнате педалью прялки, потом прибирала во дворе, кормила скотину, переносила в корзиночке куда-то яйца...

Еще во дворе под навесом каждый вечер шумел сепаратор, а позднее она в комнате вязала носки, варежки я свитера.

Бокарев в жизни не видел, как доят коров, и как-то уговорил старика сходить туда, во двор к старушке, как бы на экскурсию. Коровы стояли спокойно, флегматично жевали жвачку, косились на них лиловыми глазами, а тонкие струйки молока под худыми но, видать, сильными пальцами старушки так и жикали со звоном в подойник.

— Ей, заметь, давно пора медаль привесить, — сказал старик, но вместо медали покрутил кулаком под носом старушки. — Она взяла обязательство по семь тыщ кило молока надоить за год от каждой коровы. Соски оторвет, а слово сдержит. Она такая... Когда я, Серега, оженился, то заместо мотора лебединое перо ей в одно место вставил, она с той поры и порхает без устали. — Поглядев с минуту на то, как доит коров жена, он задумчиво добавил: — Лучше бы, конечно, сразу маслом...

Иногда под окном слышалось густое гавканье пса Джойса. Старик шел открывать племяшу, за ним на мороз, освежиться, выскакивал и Бокарев.

Племяш приходил с намотанными на запястье витыми шнурками модной сумки из серовато-белесой, хорошо выделанной мешковины. Внизу сумки трепыхалась на ветерке густая бахрома, а на боку ее был нарисован несущийся по волнам кораблик с алыми парусами, надутыми ветром, под рисунком полукругом шла надпись: «Бригантина». Такие сумки, знал Бокарев, продавались в Ялте у бара на отслужившей свое и стоявшей на приколе у пирса старинной яхте.

Отворяя массивную калитку, старик торжественно говорил:

— Вот племяш живмя явился.

Племяш хмыкал и отвечал:

— Номер уж три.

Первым в дом врывался красно-рыжий пес Джойс. Вскакивал на лавку, ставил на стол меж тарелок лапы и хватал зубами все подряд; ел он даже соленые огурцы и грузди.

Племяш вытаскивал из раздувшейся сумки то подстреленных зайцев, то тетерева, глухаря, рябчиков... Сдвигал локтем тарелки, выкладывал принесенное на стол и спрашивал:

— Интересно девки пляшут?

— Это верно. Интересно, — кивал старик. — Еще ты вот яму найди, где зимой хариус стоит, а то рыбца давно не заглатывали.

— Бу сделано, дед, — отвечал племяш.

Однажды он, сказав: «Номер уж восемь», вынул из сумки выделанный мех большой пушистой лисы. Тряхнул мехом, подняв лису за морду, и по хвосту, спине пошли гулять золотые волны.

Старик засуетился, заохал.

— Прямо скажем — уж десять.

Забрал у племяша лису, уложил ее золото на лавку и сказал:

— Вот, Серега, братишку слепишь — и увезешь ее в подарок жене-подруге.

Бокарев ответил:

— А я не женат вовсе, — даже и не заметив, что начисто отрекся от Люды.

— У-у, хорошо. Вот хорошо, — почему-то обрадовался старик. — Да ты не тушуйся. Поверь, за такую-то лису любая краля замуж пойдет.

Иногда на день-два из районного центра приезжала в гости дочь старика, миловидная, слегка полнеющая женщина с румянцем на щеках и с большой русой косой. Тогда в доме шел пир горой. Обязательно заявлялся и племяш. Подвыпив, он все норовил ущипнуть дедову дочку за бок, она хихикала, взвизгивала и передвигалась поближе к Бокареву. Старик, словно поощряя дочку, подпихивал плечом ее к нему совсем вплотную, и скоро скульптор стал подозревать, что именно дочка имелась в виду, когда старик писал: «Все остальное, что надоть, толе отыщется». Поймав себя на том, что ему тоже очень хочется пощипать дочку за пухлый бок, он ужаснулся: «Этого мне еще здесь не хватало» — и стал пристально всматриваться в ее лицо, представляя как бы она выглядела с бельмом, как у старика, на левом глазу; всякое желание заигрывать с женщиной пропало.

Подвыпив как-то сверх меры, старик поведал Бокареву на ухо, что дочка у них — приемная.

— Бабушка в молодости грейдером работала. Затяжелела — и выкинула... Опосля, когда я из дальних мест возвернулся, она затяжелеть уже не могла...

— Каким грейдером? — удивился Бокарев.

— Грейдером и грейдером... Ужель не поймешь? Тем, что дорогу утюжат. Взяли мы в дом девочку-сироту, так я сначала боялся, что гхинетика подведет. Но ничего, совсем справная выросла, нашенская, своя, как говорят в народе, в доску. Теперь и за родную дочь никому бы ее не продал. — Он игриво ткнул Бокарева локтем; — Лиха девка, а!

Дочка всегда привозила старику что-то толсто завернутое в тряпку, а когда племяш собирался увозить ее в санях домой, то на хрустевшее сено ставились фляга со сливками, кастрюля с домашним сливочным маслом, корзины с яйцами и битыми курами; еще старушка грузила в сани все, что успела связать.

Поглядывая на связанные ею варежки и носки, старик подмигивал Бокареву и шутил:

— Лучше бы она научилась вязать сразу деньгами.