Память о розовой лошади

— Ну же — стреляй... Если сможешь, — слова прозвучали настолько язвительно, словно мать так и нарывалась на пулю.

Отец посмотрел на меня темным взглядом, медленно опустил пистолет и покачал его на ладони, как бы прикидывая, сколько весит смерть, потом, крепко выругавшись, вскинул руку и выстрелил в потолок. Показалось, что стены комнаты пошатнулись, в уши мне ударило горячей тугой волной, в голове зазвенело; сквозь звон я смутно расслышал, как где-то за спиной закричала бабушка, как в доме захлопали двери комнат. Сунув пистолет в кобуру и не застегнув ее, отец крупно шагнул в мою сторону.

— Сутки тебе на размышления, — он рубанул рукой воздух. — Решай сам — уедешь со мной или останешься здесь... с этой.

Все это случилось тем более неожиданно, что мое детство до войны никогда не омрачалось ссорой родителей. Памятными, особенно светлыми остались годы, проведенные под Ленинградом, на берегу Финского залива. Тогда я очень любил гулять в выходные дни с отцом и матерью. Выпадало такое не часто: обычно и по воскресеньям отцу приходилось бывать на службе. С детской наблюдательностью подмечая, как наскучавшиеся родители — то отец, то мать — мягко отстраняют меня с дороги, боясь случайно толкнуть, а сами, не умолкая, ведут веселый и легкий разговор, состоящий из отдельных слов, восклицаний, я бессовестно использовал это: просил купить то книгу с яркой обложкой, то футбольный мяч, игрушку или коробку конфет... Не прерывая разговора, отец доставал из кармана деньги, мать открывала сумочку, и выходило так, что домой мы возвращались нагруженные покупками.

Часто только у двери квартиры, когда надо было доставать ключ, отец замечал в своих руках свертки. Он удивленно рассматривал их, а мать принималась смеяться и смеялась безудержно, долго, в изнеможении прислонясь спиной к стене коридора.

Еще я замечал, что на улице вслед нам оборачиваются прохожие.

Мальчишкой я думал — это из-за отца: из-за ордена на его груди, из-за командирских ремней. Взрослым же понял — отец и мать просто нравились людям, когда шли рядом.

Но первое мое открытие мира, ощущение себя и жизни, ее тепла, запаха и красок, произошло не там, а в городе, где мы живем теперь. Я плохо помню, как мы переезжали под Ленинград, а три предвоенных года, прожитые на берегу Финского залива, возможно, совсем заслонили бы более ранние впечатления, если бы не мать: почти все вечера мы с ней проводили вдвоем, и она часто доставала большой толстый альбом в ледериновой обложке и с двумя медными застежками, позеленевшими от времени; в альбоме, подаренном матери бабушкой, хранились фотографии — мать показывала их, рассказывала о моей родине, об Урале, оживляя события более ранних лет моей жизни.

Случалось, к нам, под Ленинград, приезжали с родины знакомые, а однажды в квартиру ввалился большой и веселый человек в косоворотке, с густым чубом, выбивавшимся из-под соломенной шляпы, и в синем костюме с заправленными в сапоги брюками. «Ольга, принимай гостя, который хуже татарина! — крикнул он с порога и бросил на пол тяжелый, туго набитый рюкзак. — Я тебе полмедведя привез — пельмени делать!» Голос его был таким зычным, а рюкзак упал на пол с таким грохотом, что в квартире напротив открылась дверь и оттуда выглянул наш сосед — посмотреть, не случилось ли чего.

— Борис... — ахнула мать. — Каким ветром?

— Зюйд-ост-вест-норд-уральским, — захохотал гость.

Но в комнате он застеснялся, сел на краешек дивана и сунул в колени крупные красные руки, сразу словно став меньше ростом. Мать позвонила на работу отцу; гость так и сидел, почти не двигаясь, на диване, но когда отец пришел, оживился, поднялся, опять став большим, и крепко обхватил отца.

— Но-о, медведь, — засмеялся отец. — Ребра сломаешь.

— Вот, вот... Это тебе не пьяного вязать. Попробуй с трезвым справиться, — с довольным видом проговорил гость.

Тогда отец тоже обхватил его:

— Ладно. Постараюсь.

Мать подсела к столу и, глядя на них, сказала:

— Дети... Честное слово — дети.

Лица у обоих стали краснеть и скоро налились краской до цвета переспелой вишни. Я следил за ними затаив дыхание и переживал за отца — а вдруг тот человек и правда сломает ему ребра.

Они боролись, стоя на одном месте, и никто не мог пересилить.

— Хватит вам. Хватит, — сказала мать.

И тут отец резко присел, его соперник повалился на него, а отец быстро выпрямился — наш гость, перевернувшись в воздухе, упал на диван.

Поднимаясь на ноги, он без обиды сказал:

— Твоя взяла.

К вечеру мать настряпала пельменей с медвежатиной, на столе появилось вино; выпив, и гость, и отец с матерью разговорились, вспомнили старые годы, когда меня еще на свете не было... Тогда-то я впервые и услышал о том, как поженились мои родители.

Родной наш город, теперь один из крупнейших промышленных, в те годы был совсем небольшим, захолустным, хотя и числился областным центром. Работу в городе найти было трудно, и мать девушкой, почти девчонкой, уехала от родителей километров за сто, в горы, на золотой прииск, где устроилась работать учетчицей.