Память о розовой лошади

— Имей в виду, отец, приеду — и в старый дом ни ногой. Как вспомню маму, как, ну... выносили ее оттуда... Не могу. Не хочу. Лучше я у брата пока поживу, если ты такой неповоротливый. — В трубку вроде как три раза звякнуло, похоже, жена сразу бросила в автомат три монеты. — Прости, не то говорю. Знаю, сделаешь все от тебя зависящее. Но все же прошу поторопиться.

— Что ты, Вера, зря волнуешься? Ремонт там уже сделан. Мне даже прекрасный линолеум привезли и пол покроют в понедельник. А я сам съезжу и куплю новую мебель. Тебе какой гарнитур хотелось бы: югославский, немецкий, венгерский?..

— А все равно. Решай сам. Лишь бы кресла были широкие и мягкие, а то я что-то сдавать стала в последнее время. Устаю.

В трубке опять звякнуло.

— Целую, — сказала жена. — Тебя, Колю, Соню, если увидишь до моего приезда.

После разговора с женой Андрей Данилович вспомнил о сыне и позвонил в его отдел. Голова стала какой-то тяжелой, мысли путались, и, когда в трубке послышался знакомый, такой родной голос, он с ходу ляпнул совсем не то, что хотел сказать:

— Здоров, обормот. Ты еще жив, не умер под забором?

— Ты что, батя? Что с тобой? — удивился сын.

Андрей Данилович спохватился:

— Так я просто, не обращай внимания. Разговор один есть. Можешь сегодня приехать ко мне, в старый дом?

Сын неуверенно промямлил в трубку:

— Договорился я тут о встрече с одними...

— Встречу и отложить можешь. Приезжай. — И чтобы как-то заполучить сына, добавил: — Кое-что припрятано у меня, что можно употребить для душевного разговора.

Сын заинтересованно спросил:

— Где припрятано: в подполье, в сарае или... — он хихикнул, давая понять, что знает о тайнике, — в дупле груши?

Андрей Данилович взорвался:

— Везде есть, да не про вашу честь. А для тебя у меня здоровая дубина приготовлена.

— Ну, отец... Разве так приглашают в гости?

Сына Андрей Данилович в жизни пальцем не тронул. Разве что совсем маленьким раза два шлепнул по мягкому месту. А сейчас выходило совсем смешно: для здорового мужчины, инженера, уже отца — и дубина.

Но он попытался выдержать тон:

— Ладно болтать. Приезжай — разговор есть.

— Хорошо, батя, приеду. Вечером сегодня или завтра. Постараюсь, в общем, приеду. — В голосе его чувствовалась неуверенность — видно, и правда с кем-то договорился о встрече или просто догадывался, зачем нужен отцу...

— Я жду. — Андрей Данилович решил надавить на его порядочность. — Сегодня. Завтра. Но жду. Учти — у меня ведь тоже есть дела.

Сын ответил:

— Знаю, отец, знаю. С новой квартирой у тебя дел полно.

— Так как, приедешь?

— Ладно, батя. Лады, — ответил сын и повесил трубку.

Опять неуютно сделалось на душе: действительно, хотел спокойно, рассудительно поговорить с сыном о жизни, помочь советом приостановить пока еще только развивающийся недуг, а вместо этого — дубина. Вдруг обидится и не придет? Как потом разговаривать с директором? Собственно, при чем здесь директор? Тот-то не скажет ему про дубину, а намекнет про проходную на завод, тогда, возможно, и притормозит.

А он, что... Если честно признаться перед самим собой, то всегда хотелось ему, чтобы сын стал его копией, наследником, чтобы любил и понимал все то, что любит и понимает он сам, поэтому хотя и правда никогда не бил сына, но часто взрывался на угрозы типа дубины или чего-нибудь подобного.

Тревогой отзывался в сердце Андрея Даниловича и телефонный разговор с женой. Но почему? После того как он более десяти лет боролся за собственный дом, они с женой все же решили сдать его, и выделили им квартиру близко от работы жены. Хорошую квартиру: с высокими потолками, с просторной прихожей, с такой большой ванной, ну чуть ли не бассейн... Оттуда выехал профессор Раков из медицинского института — его перевели на повышение в другой город. Ремонт Андрей Данилович сделал по своему вкусу. Теперь и мебель завезет. Что тут плохого? Сада вот, правда, жалко до слез.

С женой они всегда любили друг друга и прожили дружную, честную жизнь. Только последнее время она почему-то стала называть его не по имени, а вот так: «отец». Вроде как директор Данилычем или та женщина — дядя Вася. А у него ни разу язык не повернулся сказать ей: «мать».

Может быть, это стало слегка коробить его?

Но нет, все не то. Глупость это. Все здесь гораздо глубже, сложнее. И главное — он чувствовал это — сложность таилась в нем самом.

Совсем комом как-то катится день после этого собачьего сна, и Андрей Данилович почувствовал, что уже не может сидеть в кабинете: хотелось на волю, на воздух.

В приемной он хмуро сказал секретарше:

— Сегодня меня на заводе больше не будет.