Память острова Мэн

Закатилась колесница солнца, за чертой ждать осталась, на юго-западе; на востоке взошла луна во славе, в одеянье из зелени одела запад.

Когда мы сели вместе на зеленую траву, она мне сказала: «Слушай, мэнец, — я прочту тебе не из писаний о скорби моей под луною».

Затем она стала читать нараспев: «В минувшие дни никогда не нуждалась я в новых одеждах, чтобы уберечься от холода и дождя.

Ибо знай, я — призрак старинной речи; дети Маннин покинули меня. Как мало они понимают, что было б лучше всего, если б я власть над ними несла.

Ибо я та, что веками держала чужеземца вдали; от побережья и до Барруля[203] всегда я правила прирожденными мэнцами.

Ныне их спесь разнесла английский вплоть до большой долины Толт-и-Вилл, до пустошей Кардле Мор и до Холма Крег Вилли[204].

Когда слепень летом доводит скотину до бешенства, спесь заставляет ее носиться с жалом от Ниарбила до Грудла и от Кальфа и Чикенс до севера[205].

Они сошли с пути наших добрых праотцев, которые никогда не покидали меня. Ибо те мыслили так: не наносить вреда Острову и не доверять чужеземцу[206].

Ох, если б те, кто еще остается на моем маленьком острове, собрались, чтобы изгнать поскорей с моих берегов погибель, что бродит нынче вокруг меня!

Если б они отвратили слух свой от всей этой смуты, что бродит по милой Маннин средь людей, что слепы на все, кроме богатств для себя!

Но кто же те крикуны, кто те, со скипетром новым, искатели власти над прирожденными мэнцами, — если остерегается их народ?

Послушай моего совета, ты, остающийся уроженцем бедной Маннин, — не подражай привычкам старух, озабоченных выпивкой.

Ох, если б мэнцы договорились блюсти свои старые забытые законы и больше не тратить все свое время впустую, внимая мужам без мудрости!

Что до меня самой, уйду я скоро своей дорогой, чтоб сокрыться во прахе, — сказала бедняга с тяжелым вздохом, — посмотри, как седа моя голова».

Бельтан

[207]

Вновь возвратилась пора,
когда весь буиллох[208] в цвету
от апрельского солнца и ливней дождя;
и вечерние росы, и полуночный мрак.
Я еще помню прошедшие дни,
когда я был только мальчишкой, —
мы радостно желтые рвали цветы,
и все были счастливы на Бельтан.
У каждой двери мы клали цветы,
чтобы фей Королева[209] видеть могла
цветы прекрасные, рассыпанные повсюду,
и средь них танцевала с весельем чудесным.
Королева фей — старый люд говорил —
обходила округу в ночь на Бельтан,
когда весь народ уже спал,
и наслаждалась цветами.
Благословляла ласково каждую кроватку,
где желтые примечала цветы;
если их не было, — не благим она словом,
неудачей дарила на целый год.
Я еще помню на Майский день
цветы эти, рассыпанные по Крегнешу[210].
Но с тех пор ушла Королева прочь,
и мы не кладем у дверей цветов.
Больше нет меж деревьями бузины[211]
ни маленьких эльфов, ни фей,
пляшущих, роящихся в листьях, как пчелы,
или как птички порхающих.
А из ветвей рябины[212]
старательно делались крестики, —
их прятали в щели, где никто не увидит,
чтоб подальше держалась всякая ведьма.
В ту пору на каждом холме зажигались костры[213],
чтоб держать чародеев свору подальше.
Кое-кто до сих пор зажигает огни,
чтоб отпугивать ведьм, говорят.
Ныне больше не танцуют эльфы,
не поют на мэнском свою полночную песнь
среди цветов у дверей, —
они ушли домой, в страну фэйри[214].
Но все это ныне в прошлом,
ибо и ведьма, и эльф разлетелись
со всех холмов, кроме Кронк Гленчесс[215], —
этот для них, говорят, как родной.

Вместо эпилога

«Можно сказать, что способность к поэтическому видению проверяется достоверностью изображения Белой богини и ее острова». (Роберт Грейвс.)