Память сердца

– Молодцы, ребята, милые мои помощнички! Идите домой, обрадуйте родителей! А дрова ваши бригадир, сукин сын, сам привезет вам! Не волнуйтесь! Он, шалопай, решил дровами за ваш счет запастись!.. Дядь Зинюр, – форсируя голос, обратился он к конюху, – если кто из этих ребят подойдет к тебе за лошадью – в лес ли, на базар или там… В первую очередь им! От моего имени! Понял?!. Смотри! Они заслужили. Это приказ…

Некоторые из детей, утерев заплаканные глаза, все же сумели сказать председателю спасибо. И, успокоенные, подталкивая друг друга, шаля, разошлись.

На другой день сходил я в правление. Дров ребячьих там не было: всем отвезли – до сучка.

После такого отношения руководства ребята на любую работу пойдут, никакого отказа от них председатель колхоза – дядя Ибрагим, по прозвищу «Пузырь», – не услышит.

Я даже как-то и не поинтересовался, почему у него такое прозвище. Но сейчас, вспомнив, сопоставляя многое в памяти, думаю, прозвище ему дали за горячность. Иногда он, как говорили, буквально «вскипал и взрывался». Ну, точно Пузырь – дородный, пухлощекий. Кричит, ругается – вот-вот лопнет!.. Был он человек добрый, но вспыльчивый, не переносил несправедливости. А остывал быстро. И смущался собственной гневливости как человек чистый и совестливый… А чтобы скрыть свою конфузливость, тут же переходил к чему-нибудь смешному, «запузыривал» какую-нибудь шутку или байку… Веселье заражало всех! Буквально… И когда, подхваченные его бесшабашным юмором, все начинали покатываться со смеху, он вдруг ошарашивал кого-нибудь самым деловым тоном:

– А ты почему не смеешься?! – и тут же переходил на серьез: – Ну, хватит! Посмеялись и будет. Перейдем к делу. Бригадир, давай быстро с нарядами разбираться… И по домам. Всех давно заждались дома-то…

– А то!.. – подхватывал кто-то…

Мне как-то пришлось увидеть конец такого собрания. Из избы вышли двое, закурили… Появился третий. Обменялись репликами. Попрощались. И поспешили в разные стороны… И вдруг двери правления с шумом распахнулись. Изба, будто своими мощными легкими, выдохнула толпу взопревших людей… В распахнутых телогрейках и полушубках, дошедшие до одурения, в клубах тяжелого смрадного пара (представляете, сколько самосадного чада прокачали через себя полсотни мужиков за полтора часа в тридцатиметровой избе!) они шли многоголосой разбухающей толпой… А грубый табачный перегар расползался на свежем воздухе, отравляя все вокруг.

Потом вышел председатель, сказал несколько слов сторожу. И зашагал к себе… домой, конечно.

Сторож запер огромный амбарный замок на дверях правления и, простудно прокашлявшись, медленно поплелся проверять конюшни, коровники, овчарни, склады – свои владения. Десятый час. А утром, в шесть, народ соберется опять.

Родной мой, милый папа

В эвакуации, в деревне, я был невольно привязан к колхозу: в лес, за дровами, лошадь нужна – стало быть, просишь у председателя; то набиваешься сам отвезти зерно в район (мало ли что можно прикупить в магазине районном, а заодно и привезти). То едешь за горючим куда-то и, конечно, используя оказию, прихватываешь по случаю что-нибудь из провизии для семьи… Опять же трудовые повинности. Словом, не мог я постоянно быть при отце, помогать ему – семью кормить. А было ему уже далеко за шестьдесят, и продолжал он ходить по селам один. Иногда я мог быть с ним. Иногда…

Нагрузит в свой вещмешок пуд муки и соли столько же. И мне пудик. Больше не грузил: «Молодой еще, надорвешься»! Тащит, согнувшись!.. Как он справлялся? Не представляю! Бывало, идешь с ним от села к селу, от одного к другому… Откуда только силы брались?! Не у меня – у него! Роста он был небольшого, сухопарый. Так и вижу: бредет мой старик впереди меня на пределе возможностей человеческих, спотыкается, задыхается, наверное, как я сейчас. А светит ему и придает сил только одна звезда – любовь к чадам своим и долг мужа и отца, долг кормильца. И так в любую погоду! За эти тяжелые военные годы сколько раз он был обморожен, иссечен лютыми метелями, вымочен насквозь безжалостными осенними дождями. Сколько раз падал в изнеможении в сугроб. Отдохнув чуть, снова поднимался:

– Надо, сынок, идти. В темноте заблудиться можно…

И шел, шел, шел… Не мог я, к большому сожалению, часто быть с ним, дела колхозные вынуждали иногда «обе ноги в один сапог совать»! Война! Кому важно, что твоей семье тяжко? А как другим?

А за столом, помню, брал себе самый последний, самый малый кусок. Улыбается, бывало, смущенно так, застенчиво, может, потому, что душа не терпела обмана. А необходимость заставляла:

– Ешьте, ешьте!.. Я-то сыт! Там во как наелся!.. Вы ешьте теперь… – А какое там наелся!..

Отец, дорогой мой, любимый отец! Как гложет сейчас, спустя десятилетия, чувство вины перед тобой! Все думается, что, наверное, что-то я мог сделать! Быть большей опорой тебе!..

Отец все мечтал: «Вот была бы лошадь, я бы в дальние села съездил, знакомых-то много! Мало ли чего… В Москву бы поехал, привез кому что надо, на лошади бы и развозил. И до станции доехать можно – не пешком же! Всё легче…»