Память сердца

– После скачки никогда не пои лошадей, – могут пасть! Ну а как на скаку?..

– Век не забуду, Ибрагим-абы! Красота, ветер весенний, запахи!.. Ради одного этого из Москвы приехать не грех! Вообще, и пахота в открытом поле – одно удовольствие…

– Молодец! У вас, Алимбековых, особая любовь к земле. Недаром у твоего прадеда была тысяча восемьсот десятин земли, одного леса около восьмисот. Все вы коренные земледельцы. Да вот, оторвались когда-то!.. Только в крови и осталась тяга к земле. Не отрывайтесь, приезжайте после войны…

– Приедем. Приезжайте и вы в Москву. Только не на два-три дня – на съезды да совещания, а на больший срок – на месяц. Посмотрите столицу, ВСХВ, в театры сходите. Только на ознакомление с выставкой недели не хватит!..

– Приезжал! Был на ВСХВ. И в Парке Горького, и в Третьяковке. В театрах – во МХАТе, Вахтанговском; в зоопарке, в планетарии. Понравилась Москва… Только знаешь, когда уезжал, зарок дал: больше не приеду. Хорошенького понемногу. Много в Москве суматошных людей. Соскучился я по своему краю, по полям, оврагам, воздуху вольному. По земле, по лошадям. Да и по делам колхозным, по людям своим, сукиным сынам, соскучился. Ты представляешь, дорогой, что весной у нас тут делается? На лугах купавки – поникши. Их печали никого не волнуют. В лесу ландыши в благоухании своем задыхаются! Народ курлыканья журавлей не замечает. Огрубел!.. Огрубел, – не видит прелести. Это ранней весной!.. А ближе к лету – колокольчики голубенькие позвякивают, к ромашкам сватаются. Глянешь туда, глянешь сюда – и букет. А соловьи! А кукушка!.. Это все Божья благодать! А плоды своего труда? Хлебá – выше тебя, верховой тебе не виден! Пора покосов, молотьба, мешки тугие от твоего зерна! Амбары, склады ломятся от урожая, тобой собранного. Даже обозы, полные зерна, что возим в район государству, – какую радость доставляют!.. Да что говорить, разве можно променять все это на улицу Горького с ее выхлопными газами, с шумом, скрипом!..

Красная площадь! Ну площадь! Да, история!.. Оставим историю для историков. Природой жив человек! Не надо проходить мимо нее! Вот она здесь! Бери ее, пей!.. Эх, москвич! Село любить надо!..

А город?.. Да, нужен! Без города селу не быть, а без села и городу делать нечего! Живут они дружка для дружки. Равновесие нужно. Перекосы – плохо…

Ну хорошо, хорошо в Москве! Хорошо, слов нет. Но… приезжай сюда, приезжай!.. Ты еще охоту не знаешь. В ночном с ребятней не бывал. Приезжай!..

– Приеду, дядя Ибрагим…

Поехал! Через шестьдесят лет!.. Купавки скошены, лес вырублен. Какие там ландыши!.. Техники нет. Скота нет, колхозов нет. Никто не пашет. О ночном никто и не помнит. «Ночное»!.. Лошадок не осталось. Все продано, растаскано! Кем? «Свободой?!» Кто ее принес? Будь она прок…

Дядя Ибрагим погиб после оглашения хрущевского письма съезду. Не выдержало сердце искреннего горячего человека. Он понял – это письмо несет конец…

На могиле дяди Ибрагима я посадил березку. Принялась.

Барыбино

Иду от станции метро «Павелецкой»… Иду, размышляю, а из репродуктора голос:

– Внимание! Электропоезд до станции Барыбино отправляется со второго пути!..

И вспомнилось: Барыбино… Боже мой! Так это же сорок первый год. Война! И всколыхнулось – интернат!..

В Барыбинском интернате, где до эвакуации моя старшая сестра была пионервожатой, а мама работала на кухне, я тоже был на ответственной должности – пионервожатым в отряде мальчиков. Правда, недолго. А взяли меня потому, что людей, пригодных для такой работы, было мало: многие уезжали из Москвы. Семья наша, таким образом, была вроде пристроена: мама, пять человек детей и шестой – племянник. Через «Союзфото», где отец работал начальником лаборатории, он помог интернату обзавестись мебелью, ставшей в связи с эвакуацией ненужной, (чтобы не досталась немцам, «приговоренная к сжиганию»). Вот он и отвез все в интернат: диваны, кресла, шкафы, стулья, посуду из столовой, – там все сгодилось. Немцы туда не дошли.

Дни в интернате проходили спокойно. Детей постепенно забирали, семьи эвакуировались. А на смену привозили других.

Лето стояло теплое. Тепло было и днем, и по вечерам, и даже ночью. Мы с ребятами часто засиживались допоздна, вели серьезные разговоры о родных, воюющих на фронте, о тех, кто уже получил «похоронку»; о том, как жаль, что нас не берут на фронт, а фашисты «прут и прут»… Вспоминали Москву, дежурства на крышах…

Фашистские самолеты летали на Москву через нас, через Барыбино, и по гулу мы их легко отличали. Нам казалось, что немцы прилетали откуда-то справа и над нами поворачивали на Москву.

Ранним утром мы часто следили за воздушными боями – прямо над нами! Правда, различить, где наши самолеты, где немецкие, было трудно из-за высоких скоростей и большой высоты. Но когда, окутанные шлейфом черного дыма, с надрывным воем падали горящие самолеты, мы видели, чьи это. И если удавалось распознать подбитого фашиста по гулу мотора или разглядеть свастику на его крыльях, радости нашей не было границ:

– Попал, попал! Сшибли гада! У-у-ра-а!..