Память, Скорбь и Тёрн

— Может, это было не так уж и умно, братец Таузер, — это говорил Шем, тощий, старый Шем, такой обожженный и обветренный, как будто долго висел в коптильне, — поддразнивать короля. Тебе что, позарез понадобилось петь именно эту песню?

— Ха! — Таузер деловито почесал нос. — Мои западные предки, а они были настоящими бардами, а не хромыми, старыми акробатами, как я, они бы спели ему такую песенку, что у него уши бы отсохли! Говорят, что поэт Эоин Клуас однажды сложил балладу такой силы, что золотые пчелы Граинспога накинулись на вождя клана Громбату и зажалили его насмерть! Вот это была песня! — старый шут снова откинул голову к косяку. — Король! Я слышать не могу, когда его так называют. Я был рядом с его святым отцом всю мою жизнь, с детства до старости. Вот где был король, которого можно было называть королем. А этот хуже бандита… даже на мизинец не тот человек, каким был… его отец Джон.

Голос Таузера убаюкивал. И голова Шема-конюха медленно опустилась на грудь. Глаза Рубена были открыты, но сонно-неподвижны.

— Рассказывал ли я вам, — неожиданно вновь заговорил Таузер, — рассказывал ли я вам про меч короля? Меч короля Джона Сверкающий Гвоздь? Знаете ли вы, что он дал его мне и при этом сказал: Таузер! Только ты можешь передать это моему сыну Элиасу. Только ты… — слеза выкатилась на морщинистую щеку. — Отведи моего сына в тронный зал и вручи ему мой Сверкающий Гвоздь, сказал он мне. И так я и сделал! Я принес его в ту самую ночь, когда умер его дорогой отец… И он уронил его! Уронил его! — голос Таузера яростно дребезжал. — Меч, который его отец пронес через такое множество сражений! Больше, чем блох у гончей! Я не мог поверить своим глазам… Я не мог поверить такому… неуважению… Вы слушаете меня? Шем? Рубен?

Кузнец что-то пробурчал.

— Я ужаснулся. Я поднял меч, вытер его тканью, в которую он был завернут, и снова подал ему. На этот раз он взял его двумя руками. «Он вывернулся», — сказал мне этот идиот. И вот тогда, когда Элиас крепко держал меч, у него на лице появилось странное выражение, как… как… — Шут замолчал, и Саймон даже испугался, что он заснул, но оказалось, что маленький человек просто искал слово. — Выражение его лица, — продолжал Таузер, — было как у напакостившего ребенка, которого поймали за его занятием. Вот точно таким. Точно! Он весь побелел, его рот приоткрылся, и он вернул меч мне! «Похорони это с моим отцом, — сказал он. — Это его меч. Он должен быть с ним». — «Но он хотел, чтоб меч был передан вам, мой лорд», — сказал я, но он и слушать не стал. «Это новое время, старик, — сказал он мне, — и нам уже незачем трястись над этими реликвиями прошлого». Можете себе представить, какова наглость этого человека!?

Таузер пошарил вокруг себя, потом взял кувшин у Шема и сделал долгий глоток. Оба его компаньона теперь сидели с закрытыми глазами, но маленький старик не обращал на это никакого внимания. Он весь погрузился в прошлое.

— А потом он даже не отдал последнего долга своему бедному отцу. Он не опустил его в могилу своими руками. Не пожелал… не пожелал даже прикоснуться к нему. Предоставил это своему младшему брату. Предоставил Джошуа… — лысая голова Таузера качалась из стороны в сторону. — Можно было подумать… он жжет его… видеть, как он отдает его обратно… так быстро… проклятый щенок. — Голова Таузера еще раз покачнулась, затем упала ему на грудь и больше уже не поднималась.

Когда Саймон осторожно спускался с сеновала по лестнице, все трое уже крепко спали, как старые собаки у огня. Он прокрался мимо них на цыпочках, на мгновение задержавшись, чтобы оказать любезность: поднять кувшин, который кто-то из них опрокинул во сне. После этого он вышел на залитый солнцем хозяйственный двор.

Так много странного произошло в этом году, думал он, бросая камешки в колодец. Засуха, болезни, исчезнувший принц, сожженные и убитые люди в Фальшире…

Но почему-то все это было недостаточно серьезно. Потому что все, что происходит, подумал Саймон полурадуясь, полусожалея, происходит с другими. С незнакомыми.

Она удобно устроилась на подоконнике, глядя вниз через искусно гравированные стекла. Она не обернулась, когда он вошел, хотя стук его сапог по каменным плитам сообщил ей о его появлении. Он немного постоял в дверях, сложив руки на груди. Подождал. Она не оборачивалась. Тогда он подошел поближе и заглянул ей через плечо.

Ничего не было видно на хозяйственном дворе, кроме кухонного мальчишки, сидевшего на краю каменного колодца. Длинноногий, длинноволосый юнец в грязной одежде. В остальном двор был пуст, если не считать овец — грязных тюков шерсти, обследующих темную землю в надежде найти всходы молодой травки.

— В чем дело? — спросил он, кладя ей на плечо свою широкую руку. — Ты теперь так ненавидишь меня, что исчезаешь совершенно незаметно, не сказав мне ни слова.

Она покачала головой, и солнечный луч сверкнул в ее волосах. Ее длинные пальцы сжали его ладонь.

— Нет, — сказала она, все еще глядя на пустынный двор внизу. — Не тебя, а все, что я вижу вокруг.