Памяти Александра Блока

Блок улыбнулся. Ж., уже знавший, кто такой Блок, обратился прямо к нему:

— Вы улыбаетесь? Простите, мы не знакомы, но ведь тут поневоле приходится sans facon.[2] Неужели Вы не согласны?

— Нет, не согласен. Почему Вы так думаете?

— Но помилуйте, — воскликнул Ж., — Ведь социализм нельзя себе и представить без egalite.[3] Но неужели и Вы будете утверждать, что все одинаково умны, одарены, талантливы? Я думаю, что вся наша беда в том, что мы слишком скромны. В России образованное сословие всегда хотело опуститься до уровня массы, а не возвысить ее до себя. Теперь за это расплачивается вся Россия.

— Не думаю, чтоб мы были слишком скромны, — сказал Блок, — да и неизвестно еще, расплачивается ли Россия.

— Да, я слышал, что Вы революционер. Но Вы, кажется, меньшевик?

В глазах Блока блеснул веселый огонек.

— Нет, — сказал он, — я не меньшевик, да и вообще ни к какой партии не принадлежу.

— А я никогда не слышал, чтобы были беспартийные революционеры.

А. А. рассмеялся:

— По-Вашему, бывают только беспартийные контрреволюционеры?

Молодой человек отошел разочарованный. Блок сказал:

— Опять шигалевщина навыворот!

Время проходило довольно быстро. Вскоре после ужина все окончательно разбрелись по своим углам, и мы с А. А. также улеглись на нашу общую койку.

— Как Вы думаете, что с нами будет? — спросил А. А. — Я думаю, — сказал я, — что Вас очень скоро отпустят, а мне еще придется посидеть и, вероятно, переселиться на Шпалерную.

— А у меня такое предчувствие, — сказал Блок, — что мы с Вами еще долго будем так вместе. Когда я пришел утром сюда наверх, я справился, нет ли здесь Р. В., но мне сказали, что его уже отсюда перевели. Быть может, мы нагоним его там, на Шпалерной; а затем, вероятно, в Москву? Это длинная история.

Я еще раз попросил его рассказать подробно о разговоре со следователем; выходило так, что его сдержанность и лаконичность, да еще, пожалуй, то, что он в изданиях преследуемой партии помещал не только стихи, но и статьи — что это было единственным основанием для иного отношения к нему, чем к другим задержанным накануне писателям. Самое неблагоприятное впечатление, несомненно, произвела его лаконичность; так лаконично во все времена отвечали следователям и инквизиторам лишь самые заклятые враги всякой святой и светской инквизиции.

— А Горький знает о Вашем аресте?

— Да, знает и наверное сделал все, что в его силах; но, очевидно, что в данном случае и он ничему помочь не может. Уже прошли целые сутки.

Половина ламп была потушена. Все кругом спали или собирались заснуть, кое-где раздавались стоны: это кошмары напоминали забывшимся о страшной действительности. В каком-то углу слышно было стрекотание: перебранка из-за просыпанной нечаянно на пол махорки. Не спал и не пытался заснуть лишь тот старик со «старорежимным лицом», как охарактеризовал его Блок, который с своей стоявшей у противоположной стены койки все время то поглядывал в нашу сторону, то снова поднимал глаза к потолку, о чем-то тревожно думая. Он снова привлек внимание А. А.

— А это ведь несомненно жандармский генерал, и ему грозит большая беда. Но его даже почти как-то не жалко. Мне раньше казалось, что я его где-то видел, но нет, это просто тип бросился в глаза. Ведь я много их видел почти в таком же положении.

И Блок стал мне рассказывать о своей работе в Верховной Следственной Комиссии при Временном Правительстве. К сожалению, я не помню точно характеристик отдельных деятелей старого режима, которые он давал при этом; эти характеристики заключались большей частью в одном-двух эпитетах, сразу намечавших профиль. Иногда он попутно касался и представителей нового правительства. Меня заинтересовало, какое впечатление на Блока производил сам А. Ф. Керенский.

— В нем было нечто демоническое, — сказал Блок, — и в этом тайна его обаятельности.

— Но что же это за демон? — спросил я. — Уж во всяком случае не «глухонемой».

— О нет, — сказал Блок, — такова, например…

— И он назвал имя одной известной писательницы.

— Среди женщин таких много, среди мужчин их почти не встречаешь.

— Ну, а среди старорежимных сановников Вы заметили нечто подобное?

Тут Блок стал подробно объяснять, по каким мотивам он взял на себя работу в Следственной Комиссии: он никак не мог убедить себя, что весь старый уклад один сплошной мираж, и ему хотелось проверить это на непосредственном опыте. Но опыт этот привел его к результату еще более крайнему: что все это было не только миражем, но какою-то тенью от тени, каким-то голым и пустым местом.

— У этих людей ничего не было за душою. Они не только других обманывали, но и самих себя, и главное, продолжали настойчиво себя обманывать и после того, как все уже раскрылось с полной очевидностью. Единственный человек, быть может, у которого душа не совсем была мертва — это была Вырубова. Да и вообще, среди них распутинцы были гораздо человечнее. Но общая картина — страшная.

— Ну, а теперь разве лучше? — сказал я.

Блок задумался, затем, приподнявшись на локте и как бы в чем-то извиняясь, сказал:

— Я думаю все-таки, что лучше.