Памяти Императорской русской армии

— Оставшиеся две сотни, готовься к пешему строю. Идти цепями вдоль шоссе, правый фланг по полотну железной дороги. Направление на запад. Встретите ополченцев. Остановить их, залечь вместе с ними и окопаться, — отдавал я приказания стоявшему передо мною пожилому ротмистру.

— Понимаю, ваше превосходительство. Конные сотни выезжали из оврага на Шоссе.

— Командуй «Строй взводы», — сказал я Черячукину.

Он уже понял, в чем дело, и не расспрашивал. Лицо его стало бледно, и красиво выделялась на остром подбородке черная борода.

— Рысью! Марш!

Заамурцы потянулись по шоссе.

— В резервную колонну — марш!

— В линию колонн — марш! — подавал я команды.

На западе, на высоком берегу Днестра, точно чьи-то страшные очи, очи смерти, открылись, блеснули, один за другим, двенадцать пушечных выстрелов и двенадцать снарядов с глухим воем понеслись нам навстречу.

«По нам, — подумал я и сейчас же сообразил, — по пыли». Над полком, на сухом поле, поднималось громадное облако пыли. Снаряды пронеслись над головами и с треском лопнули сзади нас.

— Строй фронт, — сказал я. — Строй фронт, — скомандовал Черячукин. Как на смотру, раздвинулись сотни. Вторые ряды придвинулись вправо, третьи и четвертые влево, и сплошная линия шла за нами.

— Передняя шеренга в лаву галопом! Задняя на триста шагов сзади. Вдоль шоссе. Направление на Залещики.

Обгоняя нас, вырывались серые монголки. Слышны были команды сотенных командиров:

— Шашки к бою, пики на бед-ро… Мы поднимались на гребень. Артиллерия противника била беглым огнем большими очередями, и снаряды гудели над головами непрерывным гулом. Но все давали перелет.

Я услышал команду «марш, марш» и громовое «ура».

Несколько Мгновений как бы туман застилал мои глаза: страшная трескотня ружей продолжалась по всему полю. Свистали пули. И вдруг все стихло. Точно кто-то как пламя свечи задул, — задул эту трескотню. И стих артиллерийский огонь. Где-то далеко трещал еще пулемет.

Кругом было поле. Там и сям виднелись отдельные всадники. Какой-то солдат на окровавленной лошади ехал навстречу. Он рыдал. Он посмотрел на меня потухшими, но не злобными глазами и сказал плачущим голосом:

— Все погибло, ваше превосходительство. Никого в живых не осталось!

— Да ведь ты жив! Он тупо посмотрел на меня.

— Я жив, — продолжал я.

Он смотрел на меня и перестал плакать.

— В самом деле, — сказал он.

— Поезжай за мною!

Маленькая группа Заамурцев вели большую группу пленных. И по виду этих пленных, и по торжественной тишине темнеющего поля, где все чаще и чаще раздавались стоны, я понял, что победа полная.

Проехав еще, я встретил генерала Черячукина, ехавшего с двумя трубачами. Я подъехал к нему, поздравил с победой и приказал трубить сбор.

— Собирай полк, выясняй потери и число пленных и веди полк к станции, а я поскачу на телефон. Надо успокоить штаб.

Я посмотрел на часы. С того момента, как мне сказал подпрапорщик о прорыве фронта, прошло всего восемнадцать минут.

В два часа ночи на станцию приехал на автомобиле толстый, старый генерал. Это был начальник 2-й Заамурской пехотной дивизии. Развернув карту, он, при бледном свете зарождающегося утра, расспросил меня о позиции и со своим начальником штаба стал составлять приказ.

Веско звучали произносимые слова:

«5-й полк одним батальоном займет линию от шоссе на Тлусте до оврага, другой будет наступать для овладения лесом и селением Жезовой…»

В восемь часов утра пехота окончила смену, и мы пошли через Тлусте на новую, более легкую позицию, по берегу Днестра.

Веселое, ясное солнце заливало золотыми лучами цветущие поля пшеницы и ячменя, у дороги цвели колокольчики, белая ромашка и алые маки были раскиданы среди полей, голубели там и сям зацветающие васильки, и жаворонки звенели в прозрачной голубой вышине.

Во всей природе была радость.

У дороги, на небольшом бугре, стоял высокий, только что поставленный крест, и белый песок под ним не успел еще покрыться пылью. У креста была большая яма, и все дно ее было уложено телами в серых рубахах. Сестра милосердия стояла у креста на коленях. Она охватила обеими руками крест и пустыми, выплаканными глазами смотрела на идущие мимо полки и не видела их.

Хоронили убитых Заамурцев.

* * *

Я нарочно так долго остановился на незначительном деле, каким является на фоне громадных сражений минувшей войны дело 29 мая у станции Дзвиняч, чтобы показать, какая высокая выучка частей была в то время в Императорской армии и каким обаянием покрыто было имя Государя и его царственной семьи.

Можно было тогда делать что угодно и вести армию к самым решительным победам.

Сквозь всю Российскую армию, как стержень, проходило сознание святости императорской службы и страшное значение высокой дисциплины.

«Приказ начальника исполнять обязан, как приказ самого Государя»— это было твердо усвоено всеми, сверху донизу. Не исполнить приказ — было немыслимо.