Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

Ветвь Традиции (от Рене Генона и ниже, аж до самого Дугина), напротив, отряхивает влагу индивидуальных переживаний, дабы, разделавшись со всем человеческим, найти путь к сверхличному знанию. Последнее по сей день, но в конспиративном временном воплощении, сохраняется в исконных посвятительных центрах и бесконечно превосходит религии своим сверкающим хирургическим гнозисом. Элита (произносится с дрожью и придыханием) хранит это знание и, следственно, обладает властью над миром, но ей приходится отражать излучения черных сил, локализованных по дуге семи сатанинских башен, что расположены на просторах от Нигера до Туркестана. Эпидемия космических циклов, если я правильно понимаю эту бодрую мысль, должна быть увенчана под конец света показательной схваткой двух избранных воинств, коей исход, как и во всякой эсхатологии, предрешен и будет объявлен, чуть только исполнятся сроки.

Ни того, ни другого уже недостаточно. Как бы здорово субъект ни кружил в небесах своих бдений, такой пилотаж останется его внутримозговым инцидентом, никогда наружу не выползет и в этой жизни решительно ничего не изменит. Сколько бы ослепительных бездн, в свою очередь, ни сулил руководимый Элитами конец света, до него трудно дожить, или, наоборот, он так часто и почти безболезненно грохочет и вспыхивает по расписанию, что успел стать регулярным пиротехническим происшествием и имеет шанс отполыхать незамеченным. Рискую выразить недоверие ангелу, а с ним вместе — медиатору сверхчеловеческих откровений в грозе и буре, но даже исполнение загадочнейшего и волнующего пророчества о том, что времени больше не будет (кто проникается этим словом, тот испытывает состояние, посетившее князя Мышкина на садовой скамейке), запросто может проскочить мимо чувства и разума. Коль скоро все фатально изменится, значит, не останется ни тебя прежнего, ни твоей памяти о минувшем, и под рукой не найдется сознания, чтоб оценить перемену. Так же точно ничего не удалось бы ни ощутить, ни увидеть, когда б некая высшая сила повсеместно и пропорционально увеличила или уменьшила размеры людей, предметов, событий и сущностей, оставив незыблемым общий принцип соотношений, генеральный масштаб. Такие вещи невидимы, непроницаемы, они герметически замкнуты в своей автономии и не сообщаются с опытом мира.

А хотелось бы зримого, натурального чуда, внятного всем, кому доведется давать показания, способного опрокинуть природу вещей, не одну лишь слабую психику. Да, хотелось бы чуда, сказано ж было, как ждут его иудеи. Хотя почему только они, вот ведь и Хармс не стеснялся признаний в том, как садился за стол в расчете на непоправимое счастье, неуспешно и безблагодатно пробовал написать несколько строк при полном зиянии мыслей и спустя пять минут, два-три часа, полторы безнадежности и шесть-семь папирос, которые, между прочим, еще нужно было сберечь до утра, к приходу нового отвращения, — понимал, что опять ничего не случится, будут великая Лень и запустелая мерзость, а если бы что-нибудь и открылось как внезапное озарение, то посеяло б ужас, что самого главного все-таки не показали или его не бывает совсем.

Убедительное, объективно проявленное чудо созидается как будто практической магией, неважно — белой ли, черной, — третьей из занимающих меня, в связи с текстом Александра Секацкого, линий поиска. Неизвестно, умеет ли она посредничать между сферой индивидуальных фантазмов (путешествий сознания) и безжалостным оккультным антипсихологизмом Традиции — ради объединения всех трех крайних начал в еще более грозной области враждебных союзов. Но беллетризованный трактат питерского философа из числа всамделишно интересных находится в иронически-идеальном контакте с этим нестерпимым кругом идей и беззвучно, не выплескивая слов на страницы, обсуждает возможность такого тройного альянса. Это и вправду отменно эзотерическое сочинение — «Моги и их могущества». Тираж — 200 экземпляров, никто не прочтет, не откликнется, обеспечена кромешная тайна вклада. Зато хороши цитаты из Гегеля. И вместо обложки — маленькая издательская бирочка на 3-й странице, что, конечно, — продуманный авторский жест и концепт.

Моги встречаются петербургские (василеостровские лучше охтинских), рижские, изредка — совсем уж далекие и провинциальные, а московские — лопухи и подавно, справедливо кусается летописец: нужно, сколько достанет сил и ума, подбрасывать хворост в творчески небесполезную перебранку столиц. Могом вправе именовать себя тот, кто без остатка, как в собственную анатомию, погружен в состояние, принцип которого выражается так: я могу. Любому, наверное, приходилось испытывать — на очень короткое время! — необычайную легкость и свободу от скопища земных тяготений, когда желание неразлучно с осуществлением, но лишь моги сделали эту сбыточность грезы естественным способом жизни. Поэтому им удалось собрать в себе все три направленья активности, о которых шла речь выше.