Памяти Рахманинова

После его кончины, в статьях американских газет (в «Таймс» была о нем передовая статья) больше, слава Богу, не говорилось ни о «подражании Чайковскому», ни об «отсутствии русской национальной стихии». Знаю, как эти слова надоели Сергею Васильевичу и как они его раздражали. Отсутствие русской национальной стихии у него вообще отмечали, кажется, только иностранцы, очевидно глубже ее чувствовавшие, чем этот человек, родившийся в великорусской деревне, выросший в Москве и вдобавок принадлежавший к одной из старейших русских семей (Рахманиновы появились в русской истории при Иване III).

В действительности, он и в жизни, и в искусстве мог удовлетворить самых требовательных сторонников того, что называется не слишком удачно «почвенностью». Сергей Васильевич и сближался с иностранцами мало, хотя при своей славе мог знать всех, кого хотел бы. Если не ошибаюсь, из знаменитых иностранных музыкантов он был близок только с Крайслером. Но дело, конечно, не в его личных связях, не в укладе его жизни, не в московских привычках, которые он сохранил и во Франции, и в Америке. Дело в более глубоких особенностях его природы.

Помню, В. Ф. Ходасевич заметил в разговоре, что поэзия пришла в упадок с тех пор, как поэты перестали жить в деревне. Мысль спорная: Гете был самым настоящим «городским» человеком. Да и едва ли пришла в упадок поэзия. Но что-то в мысли Ходасевича, думаю, было верно.

Русский девятнадцатый век в области искусства был явлением исключительным. Его и сравнивать можно только с французским семнадцатым столетием, “le grand siecle”. Всем известны общие места о «дворянской литературе», — избави Бог подходить к искусству с приемами марксистского анализа! Не-дворяне — Гончаров, Островский, Рубинштейн, Репин, Чехов — так же органически входят в русское искусство 19 века, как Пушкин, Толстой, Глинка, Рахманинов. Дело в чем-то другом, что словами определить трудно и что без сомнения ясно чувствуют все еще заставшие конец той эпохи (в искусстве девятнадцатый век кончился в 1914 году). Сюда отчасти входит и та связь с деревней, с природой, о которой говорил Ходасевич, и еще многое другое, всего же больше, кажется, органичность, широта, приволье той жизни, ея чистота на вершинах, — о, не безупречная, далеко не безупречная: грехов, пятен было достаточно, как и всегда и везде, но что же их сравнивать с тем, что пришло на смену едва ли не во всем мире? Рахманинов был человеком девятнадцатого столетия. Слава пришла к нему в двадцатом, однако благодаря тому, за счет того, что ему дало девятнадцатое, — по настоящему единственное цивилизованное столетие в истории мира. Той органичности, которая была в нем, которая есть в Бунине, больше в России, боюсь, никогда не будет.

Придет другое и как-то свяжется со старым. Да уже пришло и кое-как начинает связываться: по слухам, в России начинается «возвращение к Рахманинову», и русские музыканты и там признали его гениальным человеком. Скептик скажет, что здесь тоже «Александр Невский», что у умерших есть свои привилегии. Еслибы, например, Чехов был жив, то, должно быть, оказался бы в Париже или Нью-Йорке, печатался бы в «Современных Записках», в «Новом Журнале». Еслибы чудом Достоевский написал «Бесы» или «Братья Карамазовы» после революции, разве не были бы они в России запрещены? Теперь — музеи Чехова, Достоевского, памятники, ценные исследования, превосходные издания... Конечно, надо быть очень осторожным не только в выборе родителей, как советовал Гейне, но и в выборе времени своего рождения. Однако, наверное дело теперь не только в этом.

Музыка «аполитичнее» других искусств и меньше нуждается в непосредственной, географической связи с родиной. Рахманинов прожил треть жизни заграницей, продолжал работать, продолжал творить. Его жизнь была счастливой — поскольку может быть счастливой жизнь великого артиста. Слава пришла к нему очень рано. Сергею Васильевичу не было двадцати лет, когда в тесном московском кругу заговорили о «новом Моцарте». Юношей он написал и свою знаменитую «Прелюдию». Кстати сказать, необычайный успех этого юношеского произведения, вот уже пятьдесят лет исполняемого пианистами во всех частях света, раздражал его. — «Прелюдию» все знают, «Колоколов» почти никто не знает», — говорил он сердито: сам он считал своим лучшим произведением «Колокола». Чайковский один из первых отметил громадный талант молодого Рахманинова и в последний год своей жизни говорил с ним почти как с равным. Сергей Васильевич в юности работал очень легко; оперу «Алеко» он написал в две недели. Незадолго до своей кончины Чайковский сказал ему: «Как вы много за это время написали! А я только одну вещь (это была «Патетическая Симфония»). Рахманинов стал всероссийской знаменитостью тридцати лет отроду. Позднее, уже в эмигрантский период его жизни, пришла и мировая слава.