Памяти Тамары Григорьевны Габбе

Тусенька сидела в складном кресле, а я на скамеечке, у ее ног. Глубокий колодец двора - и такое утешение хоть издали, хоть за крышами домов видеть зеленые деревья. Туся сначала была веселая, рассказывала мне, что делается у соседей.

- Вот Шаров пришел на кухню... Он в пижаме... Вот он открывает шкапчик... достал графин... вот разбавляет водой... А чаще он пьет, не разбавляя... Третья рюмка... Теперь он уходит, держась за стену...

Но окончился вечер слезами.

- Вот на тот балкон, - сказала мне Туся, - по утрам выносят кресло, и потом я вижу закутанную маленькую старушку... Я бы тоже устраивала маму на балконе...

Голос дрогнул, и она заплакала - на минуту.

- Если бы вы знали, Лидочка, как ясно я вижу их обоих - маму и Соломона Марковича. Иногда это воспоминание: вспоминаю улыбку, движение руки, волосы. А иногда это уже не воспоминание только, а виденье: я вижу их в самом деле. И тогда я говорю с ними, все им рассказываю.

3.I.59

Сегодня наконец я выбралась в Боткинскую к Тусе.

В больнице (и в тюрьме) время течет совсем не так, как на воле. И это странным образом чувствуется не только внутри корпусов, но даже пока идешь по двору. "Тут каждая минута протекает тяжелых полных шестьдесят секунд".

Тусю я застала в нехорошем духе, какую-то непохоже на себя тревожную, раздраженную. Один раз у нее даже оборвался голос слезами.

Она увела меня из приемной в большую пустую проходную комнату, где горела елка, и мы остались вдвоем. Туся сказала мне, что ее не только не лечат, но даже почти и не исследуют. Та докторша, ради которой она сюда согласилась лечь, работает в других палатах и по этому случаю не обращает на Тусю никакого внимания, хотя и обещала Самуилу Яковлевичу заняться ею. Туся уверяет, что ей здесь стало гораздо хуже, чем было дома.

- Питание хуже и не спите? - спросила я. - От этого?

- Нет, от больничных безобразий. Я не могу переносить зрелище больничных безобразий. Не относительно меня, а других.

Все за деньги. Дашь три рубля - принесут грелку, дашь три рубля переменят рубашку или полотенце.

У Туси в палате лежит тяжелобольная, умирающая. За ней нет настоящего ухода, больные сами поят ее, меняют ей грелку, Туся постоянно по ночам бегает в дежурную, за врачом или за сестрой, настаивает, чтобы сделали то или другое.

Мимо нас в одну из палат прошли три молодые женщины в белых халатах.

- Смотрите, Туся, все три - хорошенькие, - сказала я.

- Да, их, верно, по этому признаку и подбирают, - сердито ответила Туся. И никто их не учит, как надо обращаться с больными людьми.

Она рассказала про свою единственную отраду здесь, больную девушку, лет девятнадцати, Нину, которая с удивительной деликатностью, отзывчивостью, нежностью ухаживает за тяжелобольными.

- Без нее я бы тут просто лопнула от злости, - сказала Туся.

Потом она на минуту развеселилась и в лицах изобразила сцену между врачами и одной больной - деревенской старухой, у которой нашли язву желудка. Ей объясняют, что необходимо оперировать. А она не хочет. Лечащий врач и так и этак - ни в какую. Тогда ее посетил высокий, статный, красивый - и хоть молодой, но уже очень важный - заведующий отделением. Объясняет ей необходимость операции. Сыпет научными терминами. А она твердит свое: "Я вот тут в больнице не ем мяска, и мне лучше. Я теперь и дома не буду есть мяска, и все пройдет".

- Не в том дело, мамаша, - говорит врач, - скажу вам попросту, по-русски: язва - это трамплин! Поняли?

Мне пора было уходить - кончились приемные часы, - но Туся меня не отпускала. "Ну еще минуточку, ну еще немного". Я все старалась у нее узнать: почему же ее все-таки не исследуют, если положили на исследование, и что надо предпринять, но так ничего и не поняла. С.Я. уже много раз звонил и пытался добиться толку, но дело ни с места.

А мы-то все без конца уговаривали Тусю лечь на исследование! И Любовь Эммануиловна20, и Ревекка Марковна, и Самуил Яковлевич, и я... Теперь надо хотеть одного: чтобы она скорее вернулась домой, где нет этих мучительных впечатлений... Но дома встанут опять те же нерешенные вопросы: дозировка еды и инсулина...

- Мы здесь словно не для лечения находимся, - сказала мне Туся, - а арестованы на две недели за хулиганство. Нет, со мною вежливы. Меня тут, как больные говорят, "уважают". Но вот с другими...

16.III.59

У Туси - рак. Рак желудка.

Она позвонила мне часов в 12 утра, рыдая в телефон. Нет, она не знает, что рак. Ей сказали - язва.

- Сегодня, по случаю дня моего рождения, мне врачи подарили язву, - начала она бодро и насмешливо. - Тороплюсь вам об этом сообщить, стою еще в шубе.

- Но понимаете, Лидочка, - рыдание, - я боюсь, они не говорят всей правды. Мне-то ведь не скажут: не полагается, - рыдание. - Как вы думаете, если Самуил Яковлевич позвонит рентгенологу, ему скажут все, как есть?

- Ну, конечно! - закричала я. - Конечно, скажут правду!

(А Самуил Яковлевич уже звонил рентгенологу, и тот ему уже сказал: рак, и я уже это знала.)