Памятник Дантесу

А телевизор каждый день долбит, сколько дней осталось до дня рождения Александр Сергеича, и как весь народ его читает -- от дошколят и бомжей до банкиров и политиков. И если раньше класс при этих кадрах слегка терзался своей низкой культурой и непониманием классической поэзии, то теперь приходит в дикое раздражение и считает это все фальшью и враньем. Поспорили с учительницей: стали подряд останавливать перед гимназией на улице людей и предлагать процитировать четыре строчки Пушкина. Примерно треть говорила: "Мой дядя самых честных правил". Из этой трети еще половина помнила чудное мгновенье. Прочие стеснительно пыхтели или же говорили слова, отсылающие реже к Пушкину, а чаще гораздо дальше.

Из чего класс сделал вывод, что любовь народная -- такое же вранье, как политика, налоги и здоровье алкоголика-президента. И прав был Пушкин --нечем тут дорожить.

Эта война дошла до директора, и он натянул учительницу по самые помидоры. Простите, ради Бога, грубую непристойность вполне устойчивой идиомы, не включенной в литературную норму, но исправно входящую в активный лексическо-грамматический запас большинства населения. Это школьники так и выразились, когда любимая учительница вышла из директорского кабинета пунцовая и вела урок с истерическими нотами: "Натянул дир наш Светлану Олеговну по самые помидоры".

Учительница в ультимативной форме заявила, что Пушкин -- гений, а они -- кретины и сволочи!.. На дворе стоял конец марта, и у нее был сексуальный невроз. Она была сочная брюнетка с огненными глазами, а мужика у нее не было, поэтому были головокружения, ночная потливость и эротические сновидения. Вот она и дергалась. И если она думала, что семнадцатилетние школьники все это не понимают -- она это зря думала, потому что школьники все видят, и даже в одиннадцать лет такие вещи понимают прекрасно и называют своими именами. Но уж эти имена мы здесь приводить не будем, это чересчур. Хотя эти слова тоже все знают.

Что все знают -- плевать, вот что Пушкин их знал -- это открытие класс поразило. Они подозревали это, но подозревать -- одно, а убедиться --другое. Это опять гнусный очкарик устроил.

Он полез в Интернет и нарыл, падла недозрелая, в самой полной в мире библиотеке американского конгресса дополнительный том к самому полному собранию сочинений Пушкина, вышедший в Берлине в одна тысяча девятьсот двадцать девятом году. И в известном письме, написанном из Михайловского в тот же самый день, когда и стихи "Я помню чудное мгновенье", со злобным и радостным изумлением прочел то, что знатоки и так всегда знали, ну, это самое: "Вчера ко мне приезжала Анна Керн, и с Божьей помощью я ее ***л.".

Очкарик, переживающий трудности пубертатного периода, был ошеломлен, потрясен и так далее. Когда потрясение прошло, он отпринтовал текст и назавтра приволок его в свою платную гуманитарную гимназию.

Но сам прочесть не решился. И дал сыну мэра, которому, естественно, все было по фигу. И тот на уроке литературы встал и спрашивает:

-- Светлана Олеговна, вот тут у нас есть письмо Пушкина. Можно прочесть?

Учительница все-таки кончала петербургский филфак и сразу почувствовала, чем тут дело пахнет и в каком духе это письмо. Именно это письмо она тоже знала, только в пересказе. Поэтому читать категорически запретила, и скверный недоросль огласил текст без разрешения, под ее негодующие и протестующие вопли.

-- Ну? -- спросил он. -- И вот это, значит, как вы на прошлом уроке читали нам у Белинского, тот самый русский человек в своем развитии, которого достигнет только через двести лет? Так как раз двести лет прошло. Достиг! И вот мы здесь! Мы вам нравимся?

От этой наглости и от своего бессилия учительница зарыдала. Класс, надо отдать ему должное, стал ее утешать и просить не принимать близко к сердцу пошлость всяких писем и связей, даже у великих поэтов. Но рыдала она долго.

Они ее подломили этим письмом. Она очень гордилась своей миссией: приобщать детей в глуши к великим вершинам бессмертной русской литературы. А ее -- вот так... Она чувствовала себя лидером и проводником культурного прогресса, и вот ее лидерство немного лопнуло. И впору было увольняться, но боль ше нигде в городе нельзя было учителю литературы рассчитывать на зарплату.

И тогда она заключила с классом диковатый, хотя I и внешне прекрасный договор: они будут хорошо готовиться к урокам, а в конце каждого урока честно отводим шесть минут для Пушкина: три им, и три ей. И через короткое время она им покажет, какой великий поэт был Пушкин, какой блестящий человек, и они все поймут, осознают и повзрослеют.

Так началась эта окопная схватка на Олимпе, эта битва земного и небесного начал за душу поэта.

На первый же урок литературы сын мэра пришел демонстративно поддатый. Не сильно, но с запахом. И в ответ на замечание заявил:

Да, Светлана Олеговна, пил. Причем полночи. С двумя лейтенантами в офицерском общежитии -- знаете, на Благовещенской? А теперь скажите: почему это плохо, если лицеист Пушкин пил по ночам с офицерами тоже, и это было хорошо?