Памятник крестоносцу

— Я совсем этого не желаю, сеньор. Такая превосходная гостиница, как моя, не нуждается в вывесках.

— Может быть, в таком случае вы любите музыку? Я могу поиграть для вас.

— Клянусь святой девой Марией Гвадалупской, сеньор, единственная вещь на свете, которую я не переношу, — это музыка.

— Так во имя святой девы Марии скажите же, наконец, чем мы можем вам услужить?

— Вы можете войти, сеньор, плотно покушать и сладко поспать. Но, разумеется, вам придется заплатить.

— Но я уже сказал вам… мы бедные художники.

Хозяин почесал синеватый подбородок, покачал головой.

— Бедняк не носит хорошей одежды, не приезжает на добром ослике и с поклажей.

Пейра был сбит с толку, но не сдался:

— Это верно… но тем не менее денег у нас сейчас нет.

Хозяин перевел острый взгляд с одного лица на другое. Природная крестьянская смекалка сочеталась в нем с чувством собственного достоинства.

— Тогда пусть это будет что-нибудь, что имеет хоть какую-то цену… Мне много не надо… Только, конечно, не картины, а что-нибудь недорогое из одежды или, например, — он глянул на свои рваные башмаки, — пара крепких сапог.

На лице Жерома отразилась целая гамма переживаний. Все же после некоторого молчания он кивком выразил согласие.

— Этот негодяй держит нас в руках, — пробормотал он Стефену на ухо. — Прав был Наполеон, говоря: «Никогда не доверяйте человеку с длинным подбородком». Тем не менее мы же не можем ничего не есть!

— Пусть лучше возьмет мой пиджак, — сказал Стефен.

— Нет, — упрямо возразил Пейра. — Я отдам ему мои башмаки. Только, конечно, эти, старые. У меня есть в запасе еще одни, получше.

Несмотря на всю плачевность их положения, Стефен не мог удержаться от улыбки и отвернулся: очень уж мало походил сейчас Жером на веселого трубадура! Стефен вышел во двор, распряг ослика и завел в стойло. Затем почистил его, принес ему добрую охапку сена и, присев на скамейку у входа, принялся стоически дожидаться ужина.

Ужин появился на столе в продымленной комнате только к десяти часам и оказался столь же убогим, как и само пристанище. Он состоял из гаспачо — холодной водянистой похлебки из огурцов и помидоров, приправленной прогорклым растительным маслом, — краюхи черного хлеба и тоненьких, сухих, пахнущих чесноком кусочков вяленой трески.

— Помилуй бог, хозяин, что это за блюдо?! — запротестовал Пейра.

— Это называется bacallao,[46] сеньор. Редкая, замечательно вкусная морская рыба. Ловится очень далеко отсюда.

— Да оно и видно, что эта рыба прибыла издалека. А уж вино… — Жером отхлебнул глоток и поморщился.

— Вино — лучшее во всей округе. И даже, без похвальбы могу сказать, пожалуй, лучшее во всей Андалузии. — И хозяин еще долго распинался, в самых восторженных выражениях расхваливая мутноватую жидкость, от которой щипало язык, как от крепкого уксуса.

Приходилось довольствоваться тем, что имелось. Приятели почувствовали облегчение, когда, покончив с ужином, растянулись наконец на соломе в пустом сарае рядом с конюшней.

А наутро они снова пустились в путь через иссушенную солнцем, унылую желтую равнину. Лишь изредка небольшая рощица серебристых олив оживляла пейзаж. Единственным признаком близости человеческого жилья были здесь кукурузные поля, где среди сухих стеблей бродили стада черных коз, понуро опустив голову и поднимая облака пыли. Где же тяжелые грозди винограда, сочный инжир и алые гранаты, которые сулил Пейра, утверждавший, чти в пути можно будет пользоваться щедротами земли? Весь день они питались только сырыми кукурузными зернами да незрелыми оливами, заедая их ломтями хлеба, которым неожиданно снабдил их на прощание хозяин. Стефен воспринял создавшееся положение хотя и угрюмо, но не без юмора. Их спартанская еда не особенно его огорчала, а в этом странном призрачном пейзаже ему нет-нет да и открывалось что-то, волновавшее его воображение и заставлявшее хвататься за альбом. Но Пейра, жертва собственной филантропии, угрюмо шагавший рядом с осликом, совсем пал духом. Он бормотал что-то себе под нос, размахивая палкой, и — что бывало с ним и раньше временами — внезапно начинал вести себя крайне нелепо: капризничал, как ребенок, и становился совершенно несносен. Вечером они сделали привал у каменистого ложа высохшего ручья и поужинали кукурузной кашей, сваренной в консервной жестянке, которую Стефен подобрал у дороги. Наконец Пейра прервал свое удручающее молчание: