Памятники средневековой латинской литературы IV-IX веков

Ныне хочу я, певец, опьянеть идалийскою песней[185]

,Брачный восславив чертог благородного Фабиев рода.
Если бы этот удел дала мне благая Фортуна —
Я бы достойным себя показал и ушел бы с победой.
Вновь бы я к жизни воскрес, возродившись не телом, но духом,
И воспевал Иоанна и Витулы свадебный факел,
Лавром кудри увив и миртом чело украшая.
Я бы поведал о том, как властительны брачные клятвы,
¹⁰ Как на любовный их зов нисходит благая Венера,
Вслед за собою ведя хороводы Амурова войска.
Юный Амур! Он нежен, жесток, самовластен и ласков,
Он молчалив и речист, он миролюбив и воинствен,
Гол и вооружен, зол и мягок, неистов и кроток,
Сеет любовь на лету, оттого он и дорог Венере.
Всем он знаком: не его ли стрелой Ахилла родитель,
Славный потомок Эака, вспылал любовию к нимфе?[186]
И не его ли огнем горел Аполлон-словодержец,
К Дафне любезной стремясь, а Вакх, индийский владыка,
²⁰ Ясное видя лицо диктейской возлюбленной девы?
И не от этих ли стрел вскипело неистовство страсти
В Марсе, когда, возжелав белорукую деву-весталку,
Римлянам он подарил на вечные веки Квирина,
Ради него собравши богов в надзвездном сенате?
Ах, тому, кто томится в тюрьме, не к лицу песнопенья!
Но и молчать в столь праздничный день не пристало поэту.
Пусть же правдивую песню мою здесь отроки грянут,
В лад руками плеща, пусть нежные девы ударят
Бубнам в грубое дно, и пусть дуновенье дыханья,
³⁰ Движимо легким перстом, прозвучит по скважинам флейты;
Пусть мусический плектр[187] коснется струны сладкозвонной,
Вслед людским голосам звуча говорливою лирой.
Пусть библиады сатирам, а нимфы дадут гименеям[188]
Руки, пусть в хоровод дриады пойдут и напей,
Пусть ореады и фавны, вакханты и девы-наяды
Соединятся по воле Амура, под властью Дионы!
Пан козлоногий на дудке двойной подыграет припрыжке,
Пьяный Силен с осла своего кивнет благослонно,
Пусть поцелуй с поцелуем сливается в розовых губках,
⁴⁰ Жилы поют, и язык небывалые шепоты учит,
А шаловливый зубок прикусом живит наслажденье.
Нежная грация пусть сплетает весенние стоны,
Пусть целомудрие чистое, строгого мужа отрада,
Пестрые рвет цветы по лугам и венки завивает,
Лилии в них сочетав с гиацинтом, фиалкой и розой,
Пусть ее щеки горят розоватым жемчужным румянцем,
Пусть в ее сардском меду кипят ситифийские травы[189] —
Так идалийский юнец сливает усладу с отравой,
Роза шипами грозит, в сиропе таится лекарство,
⁵⁰ И защищает пчелиное жало пчелиные соты.
Так же и девичий стыд — не схлынет он раньше, чем дева
Ногти супругу в лицо не вонзит, охраняя невинность,
И не почует сама, что кровавою ранена раной —
В первый раз причастившись священному пламени жизни.
Так вчерашние дети становятся взрослыми ныне,
Так человеческий род соблюдает закон вековечный.
Пусть же на них, новобрачных, прольются несчетные блага —
Столько благ, сколько пальм осеняют их свадьбу ветвями!
Пусть седовласая Честь, и Верность, и чистая Радость
⁶⁰ Легкие руки сплетут в ожидании скорых потомков.
Вот и Юнона спешит, благие блюдущая браки,
С нею нисходит на зов прядильщица шерсти, Минерва,
Вместе справят они торжество святое Дионы.
Юноши, пойте о них! Подпевайте, юные жены!
Вторьте, отроки, в лад, и нежные отроковицы!
Пойте о них, ветераны любви, почтенные старцы —
Кто не поет о любви, тот еще не расчелся с любовью,
Ибо и белых седин не щадят Купидоновы стрелы.
Я же, увы, в темнице моей не в силах настроить
⁷⁰ Лиру и песнь завести (ведь песни меня и сгубили!) —
И вдалеке я томлюсь от песен любезной Киприды,
Полон сомнений, тревог, смятенья, отваги и страха.
Так усталый от битв, на покой удалившийся воин
Весь рубцами покрытый, лелеющий томные раны,
Стоит ему услыхать боевые зовущие трубы —
Боль проходит, гнев приходит, рубцуются шрамы,
Вновь занимается дух боевой, он рвется к оружью,
Дух боевой целебней лекарств, он к Марсу взывает,
И от грохочущих труб наливаются силою члены.
⁸⁰ Или как резвый скакун, к ипподромному призванный бегу,
След круговой оставляющий в быстрокопытном полете,
Баловень шумных побед, опьяненный стремительным скоком,
Слишком умчится вперед, окутанный облаком пыли
Из-под сверкающих спиц, под пенье оси колесничной,
Вдруг сбивается с ног, на него налетают колеса,
Пыл обращается в боль, друзья и враги на трибунах
Стонут и плещут, кипя, а коня уже тащат в конюшню;
Но лишь услышит опять он колеса, и конское ржанье,
И рукоплещущий цирк от первых рядов до последних —
⁹⁰ Тотчас уши насторожит и вытянет шею,
Тотчас понурую голову вскинет и весь затрепещет,
Оземь копытами бьет, оглашает ржанием стойло,
Землю у ног своих орошает брызгами пены,
Ищет зубами удил, забывает минувшие раны,
Рвется из стойл и бросается вскачь в запоздалом порыве.
Или как певчая птица, попавшая в тайную петлю,
Звонким пеньем своим оглашавшая некогда рощу
И услаждавшая слух земледельцев в их тяжких работах,
Вмиг замолкает в плену, тоскуя глубокой тоскою
¹⁰⁰ О миновавшей свободе, о роще, о воздухе вольном,
Наглухо в горле замкнув трепетанье певучего звука;
Если же вдруг заслышит она щебетанье подруги —
Песня рвется на свет из пленной груди, как из вольной,
Словно поет она, сев на суку в зеленой дубраве;
Но и в такой ее песне звучат стенания жалоб.
Вот таков же и я: из темницы взирая на праздник,
Скромную песню свою сплетаю возлюбленной паре,
Чтобы бряцанием струн прославить два славные рода.
Понтифик Оптатиан и товарищ его Статулений,
¹¹⁰ Оба — мужи, непорочные нравом, смиренные духом,
Благочестивые сердцем священнослужители храма,
Оба — доверьем сильны в высоких дворцовых палатах:
Первому тайны свои Палатин доверяет лацийский[190],
И посвящен второй в святыни данайского дома.
Кровь их родов сочетается днесь — да будет ей благо!
Как не лелеять мечту, что от этого знатного брака
Выпадет милость и мне, певцу, одетому в тогу?
Мне ведь в доле моей больнее всего от сознанья,
Что меж такими людьми не вспомнил никто о поэте,
¹²⁰ Скрытом в мрачной тюрьме. Но если меня и терзают
Беды мои, то и вам забвение ваше не в радость:
Вам наказание — стыд, сотрясающий тело и душу,
Стыд, что с вашим умом и с вашей изысканной речью
Вы позабыли певца, презрев его скромную музу.
Много ли проку — спасти от смерти того, кто истерзан,
Чтобы оставить его в тюрьме умирать постепенно?
Невелико преступленье, которым навлек я немилость,
Но злоязычье людское меня клеветой уязвило,
Преувеличило зло и из легкого сделало тяжким.
¹³⁰ Вместо того, чтоб прощенье обресть, обрел я гоненье,
И обратилася в гнев достохвальная царская милость.
Но всемогущий господь умягчает сердца властелинов
И милосердьем своим их учит прощенью и миру.
Что ж? когда от царя получу я прощенье и волю,
Между тем как ваши уста промолчат бесполезно, —
Кто же ваши тогда сохранит имена для потомства?
Но не хочу печально кончать я брачную песню —
Лучше о том я шепну, что сделает матерь Диона,
Свадебный кончив обряд и готовя отплытье в Каралы[191].
¹⁴⁰ Вступит она в Эолов чертог, и умолит владыку
Бурные ветры унять над лазоревым мрамором моря,
В парус попутно дохнуть и направить морские теченья
Так, чтоб достигнул корабль невредимо сардинских пределов.
И не откажет Эол законной Кипридиной просьбе:
Двинется в путь по волнам в одеянии пышном Венера,
Следом за ней — тритоны-юнцы и нифмы морские,
Пенный хор нереид, и питомцы старинного Форка[192] —
Рыбы подводных пучин, и с ними киты-исполины;
Выплывут из глубины чудовища недр потаенных
¹⁵⁰ И понесутся, резвясь, по вскинутым пенистым гребням.
Вот среди них Галатея, верхом на игривом дельфине,
Брызнет соленой росой струистой волны на Нептуна,
Бог встряхнет бородой, и смехом зальется Диона.
А легкокрылый Венерин стрелок, паря над зыбями,
Сеет розы в волнах и пускает огнистые стрелы
В поезд богини любви, и холодные синие воды
Пламенем жарким горят, и стихии приветствуют свадьбу.
Полно! Песне конец; а о чем промолчал я сегодня,
В должный о том я поведаю срок для любезных потомков.